В.Б.Кашкин. Обыденная философия языка, наивная лингвистика и наивная лингвистическая технология
Обыденное метаязыковое сознание: онтологические и гносеологические аспекты. Часть I. Кемерово-Барнаул, 2009. С.41-60
«Научные понятия являются воротами, через которые осознанность входит в царство детских понятий»
(Л.С.Выготский)
0. Знание языка, знание о языке, научная лингвистика
Становится все более очевидным, что простые пользователи языка не могут считаться пассивными реципиентами «лингвистического знания» (что бы это ни обозначало). Их активная роль проявляется не только в изучении собственного языка или других языков, не только в творческих попытках или жалобах на порчу языка; они всегда тем или иным образом, явно либо неявно, стремятся обобщать как свой опыт в родном языке, так и «встречи» с иным языком. Они формулируют собственные представления о том, как устроен язык и откуда он возник, в чем различия между языками и есть ли преимущества у одних языков перед другими, как изучать языки, как переводить, как узнать, говорят ли слова «правду» и т. п. Свои представления о языке его носители и создатели, неудачно названные «наивными пользователями», формулируют в собственных концептах, системах этих концептов, иногда в довольно пространных теоретических построениях, по степени обобщения достойных быть названными обыденной лингвистической теорией, либо повседневной философией языка. В то же время эти обобщения, эти представления о языке, языках, обучении, переводе и т. п. часто весьма далеки от того, чего хотелось бы ожидать теоретическому лингвисту или преподавателю языка.
Хотя во многом обыденные теории языка и не соответствуют представлениям современной лингвистики, многое в них может быть соотнесено с появлением первых идей о языке в истории науки (легенды о происхождении языка и «смешении языков», поиски совершенного языка, народная этимология и т. п.). Думается, что к истории развития представлений о языке применимо известное положение из биологии: филогенез изоморфен онтогенезу, пути развития индивида и развития вида сходны. Сходны также пути появления и развития представлений об устройстве языка у отдельного человека («наивного пользователя») и у человека совокупного, человечества в целом («наивные цивилизации» и этапы первоначального развития). Нельзя не признать при этом и того, что границу между наивным пользователем и ученым-лингвистом, равно как и границу перехода от наивных взглядов, от житейских (спонтанных) понятий к научным четко провести почти невозможно, она «оказывается в высшей степени текучей, переходимой в реальном ходе развития с той и другой стороны неисчислимое количество раз» [Выготский, 2006: 857].
«Объект гуманитарных наук – это не язык, но то существо, которое, находясь внутри языка, окруженное языком, представляет себе, говоря на этом языке, смысл произносимых им слов и предложений и создает, в конце концов, представление о самом языке», – как указывал Мишель Фуко [Фуко, 1994: 372-373]. «Говорящее существо» находится в когнитивных отношениях со своим языком трояким образом: оно знает язык (неосознаваемое знание), рассуждает о языке (осознание) и со временем развивает способы остранения, верификации, «объективации» своих сведений и представлений о языке (общественно принимаемое знание).
Первое разделение языковых знаний – на «знание языка» и «знание о языке». Если общественно принимаемое (научное) знание появляется всё-таки не сразу, то рефлексия пользователя языка о своем вербальном инструменте появляется одновременно с ним самим. По утверждению У. Матураны, наблюдатель начинает наблюдение и в то же время размышляет о способах своего наблюдения и пытается их объяснить: «we are already in the experience of observing when we observe our observing» [Maturana, 1990: 12-13]. Самонаблюдение, самоконтроль, автомониторинг заложены в механизме языковой деятельности. Мониторинг собственной речевой деятельности проявляется в явлениях антиципации и вероятностного прогнозирования своей и чужой речи, рекурсии и самокоррекции в процессе порождения речи и т. п. Языковой и речевой самоконтроль входит в общий механизм когнитивного мониторинга, метакогнитивный механизм [Flavell, 1979: 906-911]. Механизм языка, его система (в сознании отдельного индивида, где она только и имеет единственное реальное существование) уже представляют собой первичную лингвистику. Употребляя язык, создавая, а также вновь и вновь (рекуррентно) воссоздавая его из речи, человек проявляет и свое «молчаливое знание» о нем: «This tacit, ‘surplus’ knowledge is displayed in the very acts of applying—or abstaining from applying – language in all sorts of contexts» [Johannessen, 1996: 294-295].
Понятие о молчаливом знании (tacit knowledge) разрабатывалось М. Поланьи на базе идей позднего Витгенштейна [Polanyi, 1983]. Молчаливое знание проявляется, в первую очередь, в действиях пользователя языка, в выборе тех или иных «ходов» в языковой игре, в способах их оформления. Вербализация этого знания, его превращение в тексты не всегда необходимы. В то же время, наличие возможности такой вербализации позволяет наблюдать это знание в явном виде: либо в рассуждениях «наивных» пользователей о своем языке и чужих языках, либо в теоретических построениях профессиональных лингвистов.
1. Философия языка обыденная и научная
Есть два крупных заблуждения, мешающих науке воспринимать обыденные взгляды, и наоборот, мешающих воспринимать адекватно язык науки. Первое из них связано с отношением к бытовому знанию, как к чему-то несерьезному, «детскому», отбрасываемому в ходе интеллектуального развития как индивидом, так и обществом. Второе, в развитие первого, считает науку набором единственно правильных ответов на все вопросы, сформулированных четким и однозначным языком. Ни то, ни другое не является верным. Более того, такой подход, излишне возвеличивающий общественно признаваемую науку и принижающий значимость индивидуального знания, приносит достаточно много вреда и недопонимания.
Заблуждение, касающееся «точности» языка науки, как правило, соотносимо и с представлением о метафоре как об «украшении» речи. На самом же деле ни метафора несводима к исключительно украшательской функции, ни язык науки несводим к набору точных ярлыков для предметов и явлений окружающего мира. Как раз в этом взгляде и отражается одна из основных мифологем бытовой философии языка (язык как набор слов-вещей или слов-ярлыков, напрямую связанных с вещами). Стремление к такой принципиально недостижимой точности в особенности характерно для так называемых «точных наук» (hard sciences, или просто sciences, в противовес humanities). Впрочем, как сказал один филолог в интервью: «Если физики хотят, чтобы я поверил в точность и неметафоричность их науки, пусть сначала расскажут мне, что растет в их полях: электромагнитном, силовом, гравитационном и так далее». Это, кстати, и один из примеров аксиологичности нашего познания и тем более социально одобряемого знания.
Аксиологичность познания проявляется и в социальной оценке «важности» той или иной сферы науки. Так, в равной степени пуританизм с позитивизмом на Западе, и эмпириокритицизм со сталинизмом на Востоке, приводили к мысли о превосходстве hard sciences над гуманитарным знанием. В общественном сознании культивировался миф о науке как о сфере для избранных, как об идеальном инструменте для производства «объективной истины» и т. п. Р. Мертон и Дж. Поттер определяли институциональные императивы западной науки на основе отделения субъекта от объекта [Merton, 1973: 18-19; Potter, 1996: 18-19]. Эти императивы включают нейтральные критерии, свободный обмен знаниями, незаинтересованность оценки, систему «объективной» апробации и верификации: universalism, communism, disinterestedness and organized skepticism. В советской и ныне российской традиции даже теперь обыденное сознание следует сталинской иерархии наук: математика и физика важнее психологии и филологии, поскольку первые участвуют в «материальном производстве»: «физики» важнее «лириков». Впрочем, следующий фрагмент интервью с еще одним профессором-филологом возвращает аксиологический смысл даже естественной науке и технологии: «Зато от нас и вреда нет» (в разговоре с физиком).
Ближе к концу ХХ столетия все чаще стала звучать мысль о бессмысленности антагонистического противопоставления естественных и гуманитарных наук, ведь все знание гуманитарно, поскольку является знанием человека, а не набором ярлыков для «объективного мира». Акцент смещается с объекта на субъект познания, показывая их фактическую неразрывность в языковом представлении знаний: Todo lo que es dicho, es dicho por un observador «Все, что говорится, говорится наблюдателем» [Лем, 2005: 306-308; Maturana & Porksen, 2004: 17-18]. В противовес подходу, жестко разделявшему тело и душу, природу и сознание, субъект и объект познания – по традиции связываемому с Декартом – в западной науке сформировалась новая, не-картезианская парадигма, известная под разными названиями embodiment, the embodied mind, enactivism, social constructivism и т.п. [Varela, Thompson & Rosch, 1991]. Этот подход стремился преодолеть «парадокс границы» субъекта и объекта.
Аналогичным образом и в отечественной лингвистике в последнее время стало особо модным причислять собственную работу к «антропоцентрической парадигме», даже если на деле она таковой не является. В прикладной лингвистике, в метакогнитивных исследованиях также перешли от изучения представлений как объекта рассмотрения – к субъекту, имеющему эти представления: «from the study of beliefs to the study of believers» [Kramsch, 2003: 110]. Но разве в языкознании, наиболее «естественной» из всех гуманитарных наук, но все же гуманитарной, существовало когда-либо противопоставление материальных субъекта и объекта?
В гуманитарных науках человек изучает самого себя, являясь одновременно субъектом и объектом познания (парадокс субъект-объектной границы), единицами же исследования являются функциональные проявления деятельности человека, представляемые метафорически как материальные единицы. Как отмечает П. Джоунз, в традиционной лингвистике всегда абстрагировались и реифицировались «наблюдаемые моменты коммуникативного поведения» (observable aspects of communicative behavior); эти единицы воспринимались и рассматривались как материальные элементы [Jones, 2007: 64]. Метафоричность «единиц языка» именно как «единиц» редко осознается, хотя таким образом, фактически, смешиваются явления сферы познания и сферы физических явлений (physical and logical domains) [Yngve, 1996; Sypniewski, 2007: 2-3].
Метафоричность языка науки подчеркивали многие [Гусев, 1984: 135; Кашкин, 2000: 237; Shi-xu, 2000: 429-430; Лакофф, 2004: 218-219]. Но если метафора рассматривается не как простое украшение, а как одно из основных средств и способов познания (познание через сравнение), то снимается и абсолютная категоричность противопоставления научного и бытового сознания, а сама метафора становится просто одним из неотъемлемых средств научного дискурса. Впрочем, бытовой дискурс не менее метафоричен и точно так же познает новое через сравнение с уже известным.
Если метафоричность является общим свойством как обыденного, так и научного познания, то способы верификации знания в обыденной и научной сферах различаются кардинально. Наука опирается на выводное знание, степень соответствия которого проверяется по вырабатываемым в самой науке критериям. Обыденному познанию «некогда» заниматься верификацией, поскольку повседневная практика требует непосредственного реагирования. Весьма часто поэтому выводы обыденного познания скороспешны, опираются на ложные генерализации и стереотипы. «Зачем верить в отдаленную перспективу, предлагаемую наукой, когда кажется, что есть мгновенный результат», – эти слова У. Эко об альтернативной медицине в противовес научной применимы и к любой оппозиции научного и обыденного знания [Eco, 2002]. Обыденное знание обладает свойствами мифа, поскольку миф – это свернутое восприятие многогранного и многоэтапного действия, не допускающий размышления во время своего использования.
Обыденное представление, таким образом, ближе к вере, нежели к знанию. Чтобы действовать, человек должен поверить в правильность своих действий. Вера и собственно знание, фактически, являются однородными явлениями, отличающимися только сферой использования: индивидуально или социально. Как считает Д. Вудс, «Belief is not a self-contained element qualitatively different from knowledge, motivation nor action, but rather a “colouring of” or “angle on” cognition» – «Представление (вера) не является замкнутым отдельным элементом, качественно отличным от знания, мотивации или действия, но скорее “оттенком” познания, “углом зрения”» [AILA, 2008: 65]. Научное сообщество вырабатывает определенные техники «фиксирования веры» (fixing belief), получая общественно принимаемое знание. Вера является двигателем действия (belief is a rule for action) для достижения человеческих желаний, и неважно, насколько верным является это представление (belief) [Peirce, 1877: 7-8]. Мифология наивного пользователя языка, таким образом, вовсе не должна считаться обширным заблуждением или набором ошибочных представлений. Имея дело с обыденным знанием мы, фактически, сталкиваемся с одним из первичных (и альтернативных) способов познания мира и управления человеческими действиями в нем.
2. Наивные представления о языке
Обыденная философия языка включает сферу наивной науки (как устроен язык, откуда он произошел, как получилось смешение языков и т.п.) и наивной технологии (как правильно пользоваться языком, как изучать языки, как переводить с одного на другой и т. п.). Как обыденная наука о языке, так и обыденная лингвистическая технология разделяются на внутриязыковые, внутрикультурные представления (в том числе, и базовые представления о языке вообще) и на межъязыковые, межкультурные представления (сравнение, контраст разных языков, перевод).
Обыденная философия языка представляет собою иерархическую систему мифологизированных представлений о языке и его использовании [Kashkin, 2007: 187]. Базовой мифологемой следует признать мифологему слова-«вещи», реифицирующую мифологему. В соответствии с этим представлением, основным элементом языка признается слово. Слово трактуется как дискретная, четко выделимая единица с определенным значением в родном и «странным» значением в чужом языке (либо с множеством значений). Слово слово: «отражает рефлексию языка над самим собой. Можно сказать, что концепт слова – это квинтэссенция наивной лингвистики» [Язык, 2000: 290].
Материал, отражающий метафоризацию лингвистических элементов и процессов собирался в течение ряда лет из самых разнообразных источников. Их можно разделить на четыре основные группы: 1) наблюдение; 2) анкетирование; 3) интервью; 4) анализ текстов. Поскольку между всеми этими четырьмя группами наблюдались очевидные и вполне ожидаемые параллели, для иллюстрации наивных представлений о языке, слове, обучении, переводе и т. п. в данной публикации этот материал используется в равной мере и как равноправный в экземплификации. Текстовый материал приводится также на разных языках, поскольку значительных идиоэтнических различий в наивных представлениях о языке пока не наблюдалось. Примеры даются, как правило, курсивом и в кавычках, без дополнительного указания на тип источника.
Наблюдение, в том числе и в первую очередь, включенное наблюдение характеризуется тем, что наблюдатель-исследователь сам является преподавателем, студентом, переводчиком, то есть, принимает участие в процессе обучения или перевода. Значительную часть наблюдений составляют так называемые «ошибки» или девиации [Дебренн, 2006]. Такой «отрицательный материал» может позволить выявить причины и мотивацию выбора «неверной» формы высказывания, за которыми часто стоят наивные представления о языке.
Анкетирование и интервьюирование в наибольшей степени соответствуют задачам проникновения в сознание наивного пользователя. В анкетах можно, не дожидаясь удачного момента в процессе наблюдения, задать соответствующие вопросы об обучении языку, переводе, оценке собственной деятельности и т. п. Чаще всего анкеты не спрашивают напрямую о представлениях респондента, а создают видимость опроса о качестве преподавания, о собственных трудностях, об оценке прогресса в обучении, об ожиданиях и т. п. [Mori, 1999; Кашкин, 2002]. Собственно метакогнитивная проблематика не высказывается, а выявляется исследователем при анализе ответов.
Интервьюирование (так называемое «клиническое интервью», в терминологии Ж. Пиаже) и последующий дискурсивный анализ транскрипта позволяют получить более глубокую и развернутую картину наивной картины языка и формирования представлений о языке в процессе обучения. Разновидностью интервью является «письменное интервью» или сочинения (эссе) на темы типа: «Как я решил стать переводчиком», «Как я изучал иностранные языки» и т. п. В некоторых зарубежных публикациях сейчас встречается термин language learning career (language learning history), соответствующий тематике последнего из вышеупомянутых сочинений. Близкими к первой тематике являются так называемые self-reports, которые могут быть написаны не только учениками, но и преподавателями языка (история работы, подготовки к карьере, проблемы, жалобы на «ошибки» учеников и т. д.). Отмечается непредсказуемый, нелинейный, «блуждающий» характер «языковой карьеры»: «learning careers are erratic rather than linear or predictable» [Bloomer & Hodgkinson, 2000: 593]. В этом состоит одно из существенных сходств обыденного и научного познания: не прямолинейное, а «блуждающее» направление развития. Как писал Г. Башляр, наука представляет собой «историю заблуждений», постоянное «исправление ошибок» (correction des fautes) [Bachelard, 1983].
В сочинениях об «истории изучения иностранного языка» выделяют ключевые дискурсивные моменты, связанные с переживаниями трудностей, поворотными моментами (phase, process, incident, critical incident). Именно по этим поводам производятся высказывания, отражающие представление обучающегося о языке и процессе обучения, невысказанные, но могущие быть вербализованными: «На первый урок училка принесла картинку с буквой А и сказала, что она читается ‘эй’. Мы ушли домой радостные и все читали А как ‘эй’. На следующем уроке она показала ту же картинку и сказала, что эта же буква читается иногда ‘э’. Мы ушли домой и подумали: непростой английский язык. А на следующий день училка принесла стихотворение и сказала выучить наизусть. И я сказал себе: Ша, парниша, этот язык ты никогда не выучишь!». Ученик, активная и вначале стремящаяся к знаниям личность, фактически, протестует против бессистемности преподавания. Не у той ли «училки» учились большинство российских любителей джаза, называющих jam session (должно было бы произноситься и писаться «сэшн») странным словом «сейшн» (соответствующее данному произношению английское слово пишется sation и не имеет никакого отношения к музыке). Такое стремление всюду, где надо и не надо, вставлять ‘эй’ в заимствованных словах, «чтобы больше по-английски звучало», прослеживается системно, ср. например, бейджик (от англ. badge ‘бэдж’, с русским уменьшительным суффиксом)
Наиболее традиционный для любого лингвистического исследования анализ текстов в данном случае предполагает тексты, в которых так или иначе говорится о языке, языках, изучении языков, переводе и т. п. – от пословиц до романов. Так, например, для исследования метапереводческих представлений интересны тексты следующих жанров: вступительные и заключительные статьи к переводам (предисловия и послесловия), сноски, внутритекстовые и послетекстовые примечания переводчика или редактора, критические статьи, пародии, воспоминания переводчиков, художественная литература или фильмы, в которых упоминается перевод, размышления о переводе в прессе и т. п. В конечном итоге, сочинения на тему «Как я стал переводчиком» также являются текстами, может быть, более спонтанными, чем статьи или романы. В современной интернет-коммуникации сложилась еще одна интересная сфера, занимающая промежуточное положение между письменными текстами и устной речью, это форумы, дневники («Живой журнал», блоги и т. п. жанровые сферы). Блогосфера дает возможность непосредственного наблюдения и экспериментирования: исследователь может стать участником обсуждения, приближая этот материал к транскриптам интервью.
Материалы из всех источников дают многообразные метафорические контексты лексемы слово как материальной вещи с физическими характеристиками: слово тяжелое; легковесное; как камень; стена из слов; бросаться словами; слова, как ястребы стальные; слова ветшают, как платье и т. п. Подобные контексты встречаются во всех языках и отражают универсальный компонент обыденной метаязыковой философии: Words are bodies whose members are letters «Слова – тела, а части тел – буквы» ; the status of obscure words and random internet finds «положение темных слов и случайных находок в интернете»; “Blunt Words for a Blunt World” «тупые слова для тупого мира». Действия со словами равны действиям с материальными вещами: Is this the word you send them? «Ты это слово им послал?»; Er sammelt etwas, das wir taglich tausendfach in den Mund nehmen: Worter «Он собирает то, что мы ежедневно держим во рту – слова»; He <…> Butchers the words in his ugly mouth as I wince and turn sideways to suck air «Он … Искореживает (как мясник) слова в своем уродливом рту, а мне тем временем удается, морщась от боли, вывернуться и сделать вдох».
Слова могут наделяться свойствами живых существ: who has taken it as his or her special mission to keep this word alive «который счел своей особой обязанностью поддерживать жизнь этого слова»; has also largely robbed the word of its sting «и в значительной степени лишил это слово его жала». Слово способно двигаться, совершать действия, в том числе и целесообразные, умышленные (одушевление слова): The poet’s room is full of words, words which move about in the shadows «Комната поэта наполнена словами, словами движущимися в полумраке»; Mark Twain or Samuel Clemens if you prefer said it best, “Words Light Fires” «Марк Твен или, если хотите, Сэмьюэл Клеменс лучше всех сказал об этом: “Слова зажигают огни”»; Words are pale shadows of forgotten names. As names have power, words have power. Words can light fires in the minds of men «Слова это бледные тени забытых имен. Раз имена обладают властью, слова тоже обладают властью. Слова могут зажечь пламя в мыслях людей»; accogliamolo come un amico severo, la cui parola e fuoco che purifica, lavacro che monda, ala che solleva «мы принимаем его как сурового друга, чье слово – огонь, что очищает, как очищающая купель, как крыло, поднимающее в полет»; Una volta sfuggita, una parola vola via irrevocabile (Orazio Flacco) «Однажды ускользнув, слово улетает безвозвратно (Гораций Флакк)».
Как и полагается материальной вещи, слово имеет протяженность, внутреннюю структуру и место в пространстве: derriere les mots il y a quelque chose dedans et quelque chose dehors «за словами есть что-то внутри и что-то снаружи». Слово способно «лечить и калечить», быть оружием: Parole mi hanno ferito, parole mi guariranno «Слова меня ранили, слова меня и вылечат»; мы создали поле боя из бессонниц, а оружие – звонки или слова; Wortarmeen «армии из слов»; Ambrose Bierce’s definition: “An army of words escorting a corporal of thought” «Амброз Бирс давал такое определение: “Армия слов сопровождает капрала мысли”».
«Языковое сознание «овеществляет» абстрактные сущности» с помощью метафор [Воркачев, 2004: 138]. Как считал Гастон Башляр, чей научный путь охватывал множество сфер – от физики до лирики, и, разумеется, философии, человек склонен интуитивно верить в простоту знания. Сейчас наличие этой интуитивной веры подтверждено рядом экспериментов в разных областях познания. Знание должно состоять из кирпичиков, из дискретных, простых элементов, – так говорят респонденты, изучающие языки, историю, химию, физику и т. д. [Schommer & Walker, 2005; Mori, 1999]. Интуитивная вера в простоту приводит и к идее детерминизма, причинности, что тесно связано с «фетишизмом объекта», твердого тела, «вещи». Башляр называет это явление chosisme [Bachelard, 1983: 102-107]. Интуитивная вера в простоту в наивной лингвистике проявляется в мифологеме «вещности» слова, метафоре слова как песчинки, как строительного «кирпичика» языка и речи, в метафоре слова как контейнера для более мелких песчинок – значений.
Слово в повседневной философии языка обладает внутренней дискретностью, является вместилищем значений, которые могут быть подсчитаны. Даже в родном языке, хотя родные слова кажутся «простыми и понятными», допускается наличие одного-двух значений. В ответах на анкеты респондентов из разных языковых культур признается, что слово в любом иностранном языке имеет «намного больше значений»: «у американцев от 1 до xn», и наоборот, для американцев «сложны» русские или японские слова. Оппозиция «простоты – сложности» в обыденной теории семантики заменяет неявную (неоткрытую) полисемию родного слова и явную полисемию чужого, с которой ученик неизбежно сталкивается, изучая его употребление в различных контекстах.
Слово не просто уподобляется вещи, слово равно вещи и употребляется наряду с ней: И нет в этом новом кошмаре, обдуваемом адским холодом из дырок трех нулей (имеется в виду 2000 год), того пестрого сора слов и вещей, который до сих пор иногда снится мне. Слова же в чужом языке считаются «странными названиями обычных вещей», что лишний раз демонстрирует неразрывность отношения слово – вещь в обыденной картине мира. Слово родного языка, как фрагмент картины мира, напрямую связано с элементами человеческой деятельности, в которой произвольность языкового знака не замечается из-за многократного практического употребления вместе с реальным действием над материальными вещами.
Все обозначенные выше мифологемы наивной философии языка, с одной стороны, являются развитием базового представления о реифицированном слове, а с другой, всегда ощущаются сквозь призму эмоциональной оценки пользователя. Два основных направления эмоциональной оценки языковой деятельности в обыденной лингвистике имеют давнюю историческую традицию.
Первое из них связано с отрицательным восприятием девиантного поведения в языке: «ошибок», «порчи», «засорения», «коверкания» языка. Даже в научной технологии языка нормотетика опирается во многом на многовековую традицию жалоб (complaint tradition), идеологию языкового пуризма и т. п. Подобная оценка девиаций неизбежна и жизненно необходима, поскольку представляет собой, фактически, консервативное стремление носителей языка сохранить свой «языковой круг» от разрушения, от стирания границ.
Второе направление связано с «поиском совершенного языка», выражавшееся как в приписывании древним языкам божественных свойств, так и в изобретении особых языков, призванных преодолеть условность и врожденную лживость обычной речи [Эко, 2007: 12-14]. В истории научного языкознания также были периоды, когда древние языки признавались периодом расцвета, а последующие стадии развития – началом упадка и разложения. Идеальный язык состоял из исчислимого набора простых и сложенных друг с другом звуков, в дальнейшем подвергавшихся разложению, смыслы также не были искажены. Отчасти это в дальнейшем отразилось и в создании искусственных языков (пазиграфии Лейбница с изоморфизмом планов выражения и содержания и эсперанто с минималистским набором звуков и грамматических правил).
Метафоры романтической и натуралистической парадигмы (язык-мать, язык как организм, древо языков и т. п.), тем не менее, дали научной лингвистике очень многое: начиная с биологической терминологии (морфология и др.) и вплоть до идеи системности, высказанной в форме биологической метафоры языка как живого организма. В современных наивных представлениях продолжает жить и идея «очищения» («зачистки»?) языка от «чужеродных элементов», и стремление к идеальной коммуникации (говорить «без скрытых смыслов», «без подтекста», «простым и ясным языком» – таким рассчитывают видеть идеального оратора и политика), и желание найти единственно «правильный перевод», и желание «выучить язык в совершенстве», и многое другое.
3. Наивные представления об использовании и изучении языка. Наивная технология перевода
Помимо знания языка и знания о языке, существует еще один вид знания, связанный в первую очередь с первым типом. Это преимущественно процедурное знание, знание, как пользоваться языком: как писать, как читать, как изучать язык, как переводить и т. п. Оно также может вербализоваться в требованиях пользователя к процессу обучения, в наставлениях и рекомендациях «как писать», в оценке успешности либо неуспешности собственного либо чужого перевода и т. п. В определенном смысле, разделение на когнитивные и процедурные мифологемы обыденной философии языка соотносимо с двумя типами знания по Райлу: know-that и know-how, пропозициональным и практическим [Ryle, 1949]. При этом «молчаливость» свойственна как тому, так и другому типу лингвистического знания: вербализация наступает лишь в определенных условиях, часто только в условиях эксперимента (интервью, анкеты и т.п.), когда испытуемого просят свое знание сформулировать. Это знание доступно и косвенному наблюдению в изучении процессов лингвистического выбора, ошибок или, точнее, девиаций.
Наивная технология считается второй стороной процесса мониторинга собственной деятельности. Наблюдение и оценка (monitoring), с одной стороны, и, с другой стороны – использование оценки для изменения поведения, или управление поведением (control) в их взаимодействии возводятся еще к идеям У. Джеймса о методе интроспекции как основном способе познания [Son & Schwartz, 2002: 15].
Технологическая сторона бытовой философии языка опирается на базовую мифологему вещности слова. Представление о процессе изучения языка сводится практически исключительно к «запоминанию большого количества слов», то есть, к накопительной памяти. Накопительная память является вариантом пропозиционального знания и, хотя изучение языка совершенно не может быть сведено к расширению индивидуального словаря, большинство наивных пользователей считают так: «Чем больше ты знаешь слов, тем лучше ты знаешь язык» и т.п. Язык для наивного пользователя равен словарю: «Язык – это набор слов».
Наличие такой благодатной почвы в обыденном метаязыковом сознании позволяет продвигать на рынок якобы «инновационные» методы изучения, декларирующие быстрое освоение словаря. Реклама таких курсов содержит в качестве приманки либо научно-популярные сведения о новом методе, либо чаще какой-нибудь околонаучный бред (25-й кадр, subliminal message, NLP, видимо, вскоре появятся и нанотехнологии в изучении иностранного языка). Вот пример из спам-рассылки: «Подарите себе и своим близким знание английского языка! Как? Легко и быстро! Вам поможет эффект 25-го кадра. Больше никакой зубрёжки! Язык запомнится сам, без усилий с Вашей стороны! Чудо случится благодаря специальной компьютерной программе. Её уникальность в том, что программа преподносит лексику на высокой частоте, используя эффект 25-го кадра. А Вам остаётся просто смотреть на экран! В течение 1-2 месяцев Вы запомните более 10 000 слов! А это примерно столько, сколько и содержит тот самый Ваш словарь, который Вы всегда мечтали выучить. <…> Доставка по России и Москве бесплатная».
Ключевые моменты рекламного текста: легкость, отсутствие усилий со стороны клиента; обещание чуда ex machina, наивная вера в компьютеры; и собственно уникальное торговое предложение: знание лексики, словаря в большом количестве и за приемлемую плату, – все это ориентировано на наивного пользователя, который «мечтает выучить словарь», у которого уже сформировано представление о языке исключительно как о наборе слов. Если подытожить многочисленные беседы с желающими поступить на языковые курсы или с отставшими в своей жизни от «языкового поезда» современной цивилизации, то в своем желании нагнать уходящий поезд они готовы «учить много слов» «под гипнозом», то есть, «без больших усилий», чтобы знать, как правило, «американский язык» «в совершенстве», но «без грамматики».
Метакогнитивные исследования в сфере перевода также опираются не только и не столько на общественно признанные мнения переводчиков-профессионалов и их «правильные» переводы, но и на изучение представлений начинающих переводчиков и не-переводчиков, а также «девиации», «ошибки», «ляпы», поскольку именно в них можно проследить динамику развития индивидуального сознания от наивных к «научно одобренным» личным конструктам перевода и переводческой деятельности. В личном осознании переводческой деятельности формируются ответы на вопросы: «Что такое перевод?» и «Как переводить?».
На основе базовой реифицирующей метафоры формируется и основной принцип наивной технологии перевода – линейный, пословный перевод: слова-вещи исходного языка просто заменяются словами-вещами языка целевого. Можно утверждать, что так переводят (иногда даже до конца не осознавая этого) большинство наивных пользователей, многие начинающие переводчики и даже иногда профессионалы в состоянии усталости, временнОго прессинга, или под воздействием внешних факторов (например, «текст «подается» не целиком, а переводить уже надо»). Вот как отражается стратегия линейного перевода в анкетах наивных пользователей (преимущественно, студентов-нелингвистов): «Прежде, чем перевести текст, я выписываю все слова из словаря»; «Сначала я должен перевести слова, а затем понять предложение», «Я выписал все слова, а перевод не получается!» и т. п.
Поэлементное приравнивание слов переносится даже на уровень «букв» (наивный пользователь, как известно, не различает звук и букву). В нашем материале есть два почти совпадающих примера из металингвистических рассуждений пяти- и шестилетних детей, узнавших, что «кошка» переводится на английский язык, как «cat». Вопросы обоих юных исследователей совпали: «А где же еще две буквы?». Побуквенная словесная арифметика встречалась издавна, достаточно вспомнить текст знаменитого «Кратила». Буквы для Кратила, кроме того, отображали определенные физические свойства (жидкое, твердое, мягкое и др.), что влияло и на смысл слова. Слова, составленные из таких букв, должны были соответствовать природе вещей, а язык, состоящий из таких слов, должен был соответствовать самому совершенному состоянию языка.
Многочисленные примеры пословного перевода встречаются на каждом шагу, например, в сфере отечественной торговли и бизнеса. Отсутствие сформированного представления о качественном переводе и нежелание платить профессионалу заставляет представителей бизнеса обращаться к дилетантам, либо даже переводить самим. Из реплики бухгалтера: «Что же он сам не мог сесть, взять словарь и перевести [юридические документы по международному процессу]; столько денег платить надо какой-то переводчице! [сумма была более чем скромной]». От жадности и непросвещенности и появляются такие уроды перевода, как paper toilet (досл. «бумажный туалет») – надпись на упаковке туалетной бумаги; или «Happy! С праздником!» – на полиэтиленовом подарочном пакетике. В последнем случае «переводчик» осуществил пословное приравнивание известной даже ему из начальной школы фразы «Happy New Year! – С праздником Нового года!» и желаемого «С праздником!», а затем произвел простое «вычитание» слов.
Желание выписывать слова из словаря поддерживается и верой в авторитетность подобного источника. Наивный пользователь забывает о том, что словари составляются людьми, пусть даже и очень компетентными, и не различает словарь в языковом сознании личности и словарь на полке. Контекстуальные оттенки семантики при этом не принимаются во внимание, «ведь в словаре же написано». Так, автор заметки о бывшем госсекретаре США на сайте новостей BBC ухитрился сморозить явную глупость: «Имя ‘Кондолиза’, кстати говоря, образовано от итальянского названия музыкального темпа ‘con dolcezza’, что дословно переводится ‘со сладостью’» (на самом деле в музыке это «с нежностью», «с мягкостью», хотя в словаре, разумеется, первым дается значение «сладость»). Автору могло помешать и «популярное» знание итальянского, ограниченное пиццей, мафией и дольче-витой.
Впрочем, нельзя сказать, что из двух противоположных принципов: verbum e verbo и sensum de sensu, как их сформулировали еще Цицерон и, позднее, праотец всех переводчиков св. Иероним, первый принцип является наивным, а второй – научным. Как признают многие исследователи, эти принципы до конца не исключая друг друга, отражают две диалектические стороны переводческой деятельности: выразить содержание и в какой-то степени и в каких-то случаях сохранить – или передать, или воспроизвести – значащую и значимую форму (в особенности, когда форма становится содержанием. Примеры в данном случае весьма разнообразны: это и поэзия, и современные мультимедийные тексты, в которых «the medium is the message» (форма, средство и является содержанием), в соответствии с прорицанием М. Мак-Люэна. Кстати, и наивное представление о языке вовсе не односторонне, оно скорее характеризуется соединением противоположностей, в чем-то воспроизводящим, вероятно, естественную диалектику отношений [Улыбина, 2001: 75-76].
4. Между Востоком и Западом: итоги и перспективы
Изучение метакогнитивного аспекта языковой деятельности развивалось параллельно в нашей стране и за рубежом. Эта параллельность проявлялась в том, что в западноевропейской и американской науке возник и развивался интерес к повседневной философии и обыденному познанию, с одной стороны, а также к представлениям о языке и обучении у студентов и школьников, с другой. В российском языкознании, в массовом порядке воспринявшем и развивавшем идеи концептоведения, изучались представления о языке, отраженные, по преимуществу, в прецедентных текстах (фольклор, пословицы и поговорки, художественная литература и т. п.). Из западных работ упомянем наиболее фундаментальную «Энциклопедию языка и образования», отдельный том которой посвящен знаниям о языке [Encyclopedia, 1997]. Среди российских работ выделяется коллективный труд «Язык о языке» под редакцией Н. Д. Арутюновой [Язык, 2000]. Вторая публикация полностью посвящена «продукту», то есть, различным текстам о языке, концептам «слово», «язык» и т. п. Первая же обращается непосредственно к «производителю» этого продукта, обсуждая результаты наблюдения и анкетирования в общефилософском и общетеоретическом обрамлении.
В этих публикациях отразились и общие тенденции в отечественной и западной науке о языке за последние два-три десятилетия, их взаимная односторонность, и – в какой-то мере – взаимная дополнительность. Нельзя сказать, что в отечественных исследованиях метаязыковой деятельности не имелось экспериментальных работ. Можно упомянуть публикации Н. Д. Голева, М. Дебренн, В. Б. Кашкина, частично либо полностью основанные на экспериментальном материале [Голев, 1999; Кашкин, 2002; Дебренн, 2006]. В то же время, основная часть отечественных работ исследует концепты «язык», «слово» (базовое понятие бытовой философии языка) и т. п. [Язык, 2000; Полиниченко, 2004] на материале различного рода текстов.
Значительным событием в отечественных исследованиях метаязыкового сознания стала первая крупная конференция по данной проблематике и публикация ее материалов [Обыденное, 2008]. Были определены современное состояние и проблемные сферы металингвистики, перспективы и направления ее развития. Не снижается и интерес к метаязыковой проблематике и за рубежом: целый ряд секций и симпозиумов последнего конгресса по прикладной лингвистике был посвящен субъективному опыту в языке, личным стратегиям обучения, метафоризации языка и обучения, «народной лингвистике» (folk beliefs) и т. п. [AILA 2008, 2008]. Примечательно, что для объяснения и обоснования метаязыковых воззрений наивных пользователей западные лингвисты часто обращаются к концепциям Л. С. Выготского и М. М. Бахтина.
Есть основания полагать, что взаимодействие двух подходов к изучению представлений пользователей о языке позволит прийти к более широкому и глубокому охвату проблематики метаязыкового сознания. Методологически тщательно продуманная процедура экспериментального исследования, рационализм наблюдения, с одной стороны, и глубина проникновения в психику индивида и народа, широкие философские обобщения, с другой, дают более целостную картину жизни языка и жизни в языке.
Параллели с другими областями человеческого познания позволяют выдвигать предположения о наличии неких эпистемологических констант, свойственных познавательной деятельности в целом. Среди базовых эпистемологических констант следует, в первую очередь, выделить две. Во-первых, любое знание в любой сфере опосредуется языком; знание, фактически, и представлено языком, являющимся универсальным средством классификации элементов нашего опыта в мире. Классификация сопряжена со сравнением, поэтому язык человеческого знания метафоричен. Во-вторых, любое человеческое знание не имеет собственной, внечеловеческой ценности, любое познание в конечном итоге предназначено для удовлетворения некоторых человеческих желаний. Поэтому знание тесно сопряжено с эмоциями и, в каком-то смысле, подчинено им. Для человека emotio идет впереди ratio, и хотя официальная наука стыдливо прячет голову в песок от признания этого, индивидуальное знание всегда имеет оценочный компонент, человеческая эпистемология аксиологична. Язык и все, что с ним связано, также всегда оценивается «простыми людьми»: «Ordinary people (i. e. non-linguists) <…> have been accustomed from time immemorial to make value judgments about language. Words have even been considered to have magical properties or have been subject to taboo» [Milroy & Milroy, 1985: 12] – «Простые люди (то есть, нелингвисты)… издавна привыкли выносить оценочные суждения о языке. Считалось даже, что у слов имеются магические свойства, слова, бывало, также подвергались табуированию».
Выделяемые эпистемологические константы соотносимы с мифологемами повседневной философии языка. В первую очередь, это мифологема вещности слова и эпистемологическая константа простоты и «порционности» знания. Знание должно состоять из простых отдельных элементов (simplistic notions of the structure of knowledge), кирпичиков, как и язык из слов [Schommer-Aikins, 2004: 22; Mori, 1999].
Следующей эпистемологической константой следует назвать постоянную борьбу между двумя принципами, получившими в биологии и педагогике название nature vs. nurture, в языкознании известными под греческими именами fusei vs. thesei, в какой-то мере отражающими противопоставление субъекта и объекта. Логическое противопоставление этих принципов в природе реального языкового взаимодействия чаще всего соответствует их взаимной дополнительности. Наивная философия языка отражает эту противоречивость, высказывая иногда прямо противоположные мысли. Довольно часто противоположность отражает разные этапы развития метакогниции языковой личности, разную степень развития более или менее «научных» понятий, при одновременном сохранении или модифицировании понятий бытовых.
Вычленение дискретных единиц знания, простейших элементов приводит и к проведению границ как между ними, так и между группами этих единиц, в нашем случае это языки. Проведение границ является еще одной эпистемологической константой, опирающейся на эгоцентричную аксиологию. Язык внутри границы, собственный язык имеет природное происхождение, естественен и понятен, правилен и точен, языку с другой стороны если и не отказывают в естественном происхождении, то считают это происхождение результатом природной девиации, внутрителесным катаклизмом (у иностранца «язык вырос во рту в обратную сторону»).
Эпистемологической константой можно признать и соотношение знания и веры, субъективного представления, в чем опять же отражается субъект-объектное противопоставление. Знание считается объективным или объективированным, общество вырабатывает способы верификации знания, связанные, как правило, с практической проверкой. Вера и представление субъективны, поэтому общественное представление о познании стимулирует развитие «объективных» знаний. В то же время, в реальной практической деятельности индивид никогда не пользуется знанием в его общественно признаваемой, выводной, логической форме, оставляя это процессу официального обучения и экзаменования. То, чем руководствуется индивид в практической деятельности (будь то наивный пользователь или профессионал) – это личные конструкты [Келли, 2000], представления о способе общения с объектом, то есть, фактически, схемы, способы его поведения. В определенном смысле это и есть «молчаливое знание». Никто не вспоминает правила грамматики при составлении собственного высказывания, а действует в соответствии с собственными представлениями, практической верой, fixed belief, по выражению Ч. С. Пирса, с тем, что не требует проверки. Сформированное представление, как уже говорилось выше, удовлетворяет нас вне зависимости от его истинности или ложности: «as soon as a firm belief is reached we are entirely satisfied, whether the belief be true or false» [Peirce, 1878: 9].
Целостная картина языка, скорее всего, может получиться лишь при соединении усилий «официальной лингвистики» и лингвистики пользователя. Для первой изучение взглядов пользователей языка позволит найти как собственное оправдание, так и более реалистичное объяснение истоков и процессов языковой деятельности. Для второй же приобщение к научным взглядам позволит оптимизировать собственное поведение индивида (в коммуникации, в изучении языков, в контактах с представителями других народов и культур и т. п.), сделать собственное языковое поведение более экологичным.
Библиографический список
1. Воркачев С.Г. Счастье как лингвокультурный концепт. – М. : Гнозис, 2004. – 236 с.
2. Выготский Л.С. Психология развития человека. – М. : ЭКСМО, 2006. – 1136 с.
3. Голев Н. Д. Когнитивный аспект русской орфографии: орфографоцентризм как принцип обыденного метаязыкового сознания // Отражение русской языковой картины мира в лексике и грамматике: Межвуз. сб. науч. трудов / отв. ред. Т.И. Стексова. – Новосибирск, 1999. – С. 97-107.
4. Гусев С. С. Наука и метафора. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1984.
5. Дебренн М. Французский язык в речевой практике русских. Межъязыковая девиатология. – Новосибирск : НГУ, 2006. – 386 с.
6. Кашкин В. Б. Рецензия: «Михаил Лабащук. Слово в науке и искусстве: научное и художественное осмысление феноменов вербального мышления» // Вестник Воронежск. гос. ун-та. – Серия 1. Гуманитарные науки. – 2000. – №2. – С. 235-242.
7. Кашкин В.Б. Бытовая философия языка и языковые контрасты // Теоретическая и прикладная лингвистика. – Вып. 3. – Аспекты метакоммуникативной деятельности. – Воронеж : ВГТУ, 2002. – С. 4-34.
8. Келли А. Дж. Теория личности. Психология личных конструктов. – СПб. : Речь, 2000. – 249 с.
9. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. – М.?УРСС, 2004. – 256 с.
10. Лем С. Философия случая. – М.: Транзиткнига, 2005. – 767 с.
11. Обыденное метаязыковое сознание и наивная лингвистика: межвуз. сб. науч. статей / отв. ред. А. Н. Ростова. – Кемерово; Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2008. – 480 с.
12. Полиниченко Д.Ю. Естественный язык как лингвокультурный семиотический концепт (на материале русского и английского языков). – Дисс. … канд. филол. наук. – Краснодар, 2004. – 179 с.
13. Улыбина Е.В. Психология обыденного сознания. – М. : Смысл, 2001. – 263 с.
14. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. – СПб.: A-cad, 1994. – 408 с.
15. Эко У. В поисках совершенного языка в европейской культуре. – СПб.: Alexandria, 2007. – 423 с.
16. Язык о языке / отв. ред. Н. Д. Арутюнова. – М. : Языки русской культуры, 2000.
17. AILA 2008: The 15th World Congress of Applied Linguistics. August 24-29, 2008. Essen, Germany. Conference Program. Abstracts. – Duisburg: Universitatsverlag Rhein-Ruhr OHG, 2008.
18. Bachelard G. The New Scientific Spirit. – Boston: Beacon Press, 1983 (1934).
19. Bloomer M., Hodgkinson P. Learning careers: Continuity and change in young people’s dispositions to learning // British Educational Research Journal. – 2000. – 26(5). – C. 583-597.
20. Eco U. El mago y el cientifico // El esceptico digital. 2002. – (http://www.elistas.net/foro/el_esceptico/alta).
21. Encyclopedia of Language and Education. – Vol. 6. Knowledge about Language / Leo van Lier & David Corson, Eds. – Dordrecht; Boston; London : Kluwer, 1997.
22. Flavell J. H. Metacognition and cognitive monitoring: A New Area of Cognitive-Developmental Inquiry // American Psychologist. – № 34/10. – 1979. – C. 906-911.
23. Johannessen K. S. Action Research and Epistemology // Concepts and Transformation. – Vol. 1. – No. 2/3. – 1996. – C. 292-295.
24. Jones P. E. Language as problem and problematic in the Vygotskian–Leont'evan legacy // Language in Action – Vygotsky and Leontievian Legacy Today. Jyvaskyla, Finland, June 8-10, 2006. – University of Jyvaskyla, 2006. – C.39-40.
25. Kashkin V. B. Chapter 9: Metalinguistic Activity and Everyday Philosophy // Language in Action: Vygotsky and Leontievian Legacy Today / ed. by R.Alanen & S. Poyhonen. Cambridge: Cambridge Scholars Publishing, 2007. – C. 179-202.
26. Kramsch C. Metaphor and the Subjective Construction of Beliefs // Beliefs about SLA / ed. by P. Kalaja & A. M. Ferreira Barcelos. – Springer Vg., 2003. – C. 109-128.
27. Maturana H. Science and Daily Life: The Ontology of Scientific Explanations // Self-Organization: Portrait of a Scientific Revolution / ed. by W. Krohn et al. – Dordrecht; Boston; London : Kluwer, 1990. – C. 13-35.
28. Maturana H.R., Porksen B. Del Ser al Hacer. Los origenes de la biologia del conocer. – Santiago (Chile): J.C.S?ez, 2004. – 110 c.
29. McLuhan M. Essential McLuhan. – N.Y. : Basic Books, 1996. – 410 c.
30. Milroy J., Milroy L. Authority in Language: Investigating language prescription and standardization. – London, Boston & Henley : Routledge & Kegan Paul, 1985. – 188 c.
31. Mori Y. Epistemological Beliefs and Language Learning Beliefs: What Do Language Learners Believe About Their Language // Language Learning. – 49: 3. – September, 1999. – C. 377-415.
32. Peirce C. S. The Fixation of Belief // Popular Science Monthly. – November, 1877. – 12. – C. 1-15.
33. Peirce C. S. How to Make Our Ideas Clear // Popular Science Monthly. – January, 1878. – C. 286-302.
34. Polanyi M. The tacit dimension. – Gloucester, MA: Peter Smith, 1983.
35. Shi-xu. Linguistics as metaphor: analysing the discursive ontology of the object of linguistic inquiry // Language Sciences, 22. – 2000. – C. 423-446.
36. Son L., Schwartz B. L. The relation between metacognitive monitoring and control // Applied Metacognition / ed. by T. J. Perfect, B. L. Schwartz. – New York: Cambridge University Press, 2002. – C. 15-38.
37. Schommer M., Walker K. Are epistemological beliefs similar across domain? // Journal of Educational Psychology. – № 87:3. – 1995. – С. 424-432.
38. Schommer-Aikins M. Explaining the Epistemological Belief System: Introducing the Embedded Systemic Model and Coordinated Research Approach // Educational Psychologist. – 2004. – 39 (1). – C. 19-29.
39. Merton R.K. The Sociology of Science. – Chicago: University of Chicago Press, 1973.
40. Potter J. Discourse, Rhetoric and Social Construction. – London; Thousand Oaks, New Delhi, 2004 (1996). – 254 c.
41. Ryle G. The Concept of Mind. – London: Hutchinson, 1949.
42. Varela F., Thompson E., Rosch E. The Embodied Mind: Cognitive Science and Human Experience. – Cambridge, MA: MIT Press, 1991.
43. Yngve V. From grammar to science. – Philadelphia, PA: John Benjamins, 1996.
44. Sypniewski B. Domain Confusion. – The LACUS Forum: 33. – Houston, Tex., 2007. – C. 399-404.
Список использованных источников
45. Кобрин К. «Слова» и «вещи» позднесоветского детства – (http://www.ruthenia.ru/logos/number/2000_3/03.htm); 01.12.2008.
46. BBC Russia – (http://news.bbc.co.uk/hi/russian/); 01.12.2008.
47. (http://www.blogarama.com/); 01.12.2008.
48. (http://www.blogsearchengine.com/); 01.12.2008.
49. (http://www.gutenberg.org/); 01.04.2006.
50. (http://panke.wordpress.com/); 01.12.2008.
51. (http://home.worldnet.fr/behar); 01.12.2008.
52. (http://lawnorder.blogspot.com/); 01.12.2008.
Становится все более очевидным, что простые пользователи языка не могут считаться пассивными реципиентами «лингвистического знания» (что бы это ни обозначало). Их активная роль проявляется не только в изучении собственного языка или других языков, не только в творческих попытках или жалобах на порчу языка; они всегда тем или иным образом, явно либо неявно, стремятся обобщать как свой опыт в родном языке, так и «встречи» с иным языком. Они формулируют собственные представления о том, как устроен язык и откуда он возник, в чем различия между языками и есть ли преимущества у одних языков перед другими, как изучать языки, как переводить, как узнать, говорят ли слова «правду» и т. п. Свои представления о языке его носители и создатели, неудачно названные «наивными пользователями», формулируют в собственных концептах, системах этих концептов, иногда в довольно пространных теоретических построениях, по степени обобщения достойных быть названными обыденной лингвистической теорией, либо повседневной философией языка. В то же время эти обобщения, эти представления о языке, языках, обучении, переводе и т. п. часто весьма далеки от того, чего хотелось бы ожидать теоретическому лингвисту или преподавателю языка.
Хотя во многом обыденные теории языка и не соответствуют представлениям современной лингвистики, многое в них может быть соотнесено с появлением первых идей о языке в истории науки (легенды о происхождении языка и «смешении языков», поиски совершенного языка, народная этимология и т. п.). Думается, что к истории развития представлений о языке применимо известное положение из биологии: филогенез изоморфен онтогенезу, пути развития индивида и развития вида сходны. Сходны также пути появления и развития представлений об устройстве языка у отдельного человека («наивного пользователя») и у человека совокупного, человечества в целом («наивные цивилизации» и этапы первоначального развития). Нельзя не признать при этом и того, что границу между наивным пользователем и ученым-лингвистом, равно как и границу перехода от наивных взглядов, от житейских (спонтанных) понятий к научным четко провести почти невозможно, она «оказывается в высшей степени текучей, переходимой в реальном ходе развития с той и другой стороны неисчислимое количество раз» [Выготский, 2006: 857].
«Объект гуманитарных наук – это не язык, но то существо, которое, находясь внутри языка, окруженное языком, представляет себе, говоря на этом языке, смысл произносимых им слов и предложений и создает, в конце концов, представление о самом языке», – как указывал Мишель Фуко [Фуко, 1994: 372-373]. «Говорящее существо» находится в когнитивных отношениях со своим языком трояким образом: оно знает язык (неосознаваемое знание), рассуждает о языке (осознание) и со временем развивает способы остранения, верификации, «объективации» своих сведений и представлений о языке (общественно принимаемое знание).
Первое разделение языковых знаний – на «знание языка» и «знание о языке». Если общественно принимаемое (научное) знание появляется всё-таки не сразу, то рефлексия пользователя языка о своем вербальном инструменте появляется одновременно с ним самим. По утверждению У. Матураны, наблюдатель начинает наблюдение и в то же время размышляет о способах своего наблюдения и пытается их объяснить: «we are already in the experience of observing when we observe our observing» [Maturana, 1990: 12-13]. Самонаблюдение, самоконтроль, автомониторинг заложены в механизме языковой деятельности. Мониторинг собственной речевой деятельности проявляется в явлениях антиципации и вероятностного прогнозирования своей и чужой речи, рекурсии и самокоррекции в процессе порождения речи и т. п. Языковой и речевой самоконтроль входит в общий механизм когнитивного мониторинга, метакогнитивный механизм [Flavell, 1979: 906-911]. Механизм языка, его система (в сознании отдельного индивида, где она только и имеет единственное реальное существование) уже представляют собой первичную лингвистику. Употребляя язык, создавая, а также вновь и вновь (рекуррентно) воссоздавая его из речи, человек проявляет и свое «молчаливое знание» о нем: «This tacit, ‘surplus’ knowledge is displayed in the very acts of applying—or abstaining from applying – language in all sorts of contexts» [Johannessen, 1996: 294-295].
Понятие о молчаливом знании (tacit knowledge) разрабатывалось М. Поланьи на базе идей позднего Витгенштейна [Polanyi, 1983]. Молчаливое знание проявляется, в первую очередь, в действиях пользователя языка, в выборе тех или иных «ходов» в языковой игре, в способах их оформления. Вербализация этого знания, его превращение в тексты не всегда необходимы. В то же время, наличие возможности такой вербализации позволяет наблюдать это знание в явном виде: либо в рассуждениях «наивных» пользователей о своем языке и чужих языках, либо в теоретических построениях профессиональных лингвистов.
1. Философия языка обыденная и научная
Есть два крупных заблуждения, мешающих науке воспринимать обыденные взгляды, и наоборот, мешающих воспринимать адекватно язык науки. Первое из них связано с отношением к бытовому знанию, как к чему-то несерьезному, «детскому», отбрасываемому в ходе интеллектуального развития как индивидом, так и обществом. Второе, в развитие первого, считает науку набором единственно правильных ответов на все вопросы, сформулированных четким и однозначным языком. Ни то, ни другое не является верным. Более того, такой подход, излишне возвеличивающий общественно признаваемую науку и принижающий значимость индивидуального знания, приносит достаточно много вреда и недопонимания.
Заблуждение, касающееся «точности» языка науки, как правило, соотносимо и с представлением о метафоре как об «украшении» речи. На самом же деле ни метафора несводима к исключительно украшательской функции, ни язык науки несводим к набору точных ярлыков для предметов и явлений окружающего мира. Как раз в этом взгляде и отражается одна из основных мифологем бытовой философии языка (язык как набор слов-вещей или слов-ярлыков, напрямую связанных с вещами). Стремление к такой принципиально недостижимой точности в особенности характерно для так называемых «точных наук» (hard sciences, или просто sciences, в противовес humanities). Впрочем, как сказал один филолог в интервью: «Если физики хотят, чтобы я поверил в точность и неметафоричность их науки, пусть сначала расскажут мне, что растет в их полях: электромагнитном, силовом, гравитационном и так далее». Это, кстати, и один из примеров аксиологичности нашего познания и тем более социально одобряемого знания.
Аксиологичность познания проявляется и в социальной оценке «важности» той или иной сферы науки. Так, в равной степени пуританизм с позитивизмом на Западе, и эмпириокритицизм со сталинизмом на Востоке, приводили к мысли о превосходстве hard sciences над гуманитарным знанием. В общественном сознании культивировался миф о науке как о сфере для избранных, как об идеальном инструменте для производства «объективной истины» и т. п. Р. Мертон и Дж. Поттер определяли институциональные императивы западной науки на основе отделения субъекта от объекта [Merton, 1973: 18-19; Potter, 1996: 18-19]. Эти императивы включают нейтральные критерии, свободный обмен знаниями, незаинтересованность оценки, систему «объективной» апробации и верификации: universalism, communism, disinterestedness and organized skepticism. В советской и ныне российской традиции даже теперь обыденное сознание следует сталинской иерархии наук: математика и физика важнее психологии и филологии, поскольку первые участвуют в «материальном производстве»: «физики» важнее «лириков». Впрочем, следующий фрагмент интервью с еще одним профессором-филологом возвращает аксиологический смысл даже естественной науке и технологии: «Зато от нас и вреда нет» (в разговоре с физиком).
Ближе к концу ХХ столетия все чаще стала звучать мысль о бессмысленности антагонистического противопоставления естественных и гуманитарных наук, ведь все знание гуманитарно, поскольку является знанием человека, а не набором ярлыков для «объективного мира». Акцент смещается с объекта на субъект познания, показывая их фактическую неразрывность в языковом представлении знаний: Todo lo que es dicho, es dicho por un observador «Все, что говорится, говорится наблюдателем» [Лем, 2005: 306-308; Maturana & Porksen, 2004: 17-18]. В противовес подходу, жестко разделявшему тело и душу, природу и сознание, субъект и объект познания – по традиции связываемому с Декартом – в западной науке сформировалась новая, не-картезианская парадигма, известная под разными названиями embodiment, the embodied mind, enactivism, social constructivism и т.п. [Varela, Thompson & Rosch, 1991]. Этот подход стремился преодолеть «парадокс границы» субъекта и объекта.
Аналогичным образом и в отечественной лингвистике в последнее время стало особо модным причислять собственную работу к «антропоцентрической парадигме», даже если на деле она таковой не является. В прикладной лингвистике, в метакогнитивных исследованиях также перешли от изучения представлений как объекта рассмотрения – к субъекту, имеющему эти представления: «from the study of beliefs to the study of believers» [Kramsch, 2003: 110]. Но разве в языкознании, наиболее «естественной» из всех гуманитарных наук, но все же гуманитарной, существовало когда-либо противопоставление материальных субъекта и объекта?
В гуманитарных науках человек изучает самого себя, являясь одновременно субъектом и объектом познания (парадокс субъект-объектной границы), единицами же исследования являются функциональные проявления деятельности человека, представляемые метафорически как материальные единицы. Как отмечает П. Джоунз, в традиционной лингвистике всегда абстрагировались и реифицировались «наблюдаемые моменты коммуникативного поведения» (observable aspects of communicative behavior); эти единицы воспринимались и рассматривались как материальные элементы [Jones, 2007: 64]. Метафоричность «единиц языка» именно как «единиц» редко осознается, хотя таким образом, фактически, смешиваются явления сферы познания и сферы физических явлений (physical and logical domains) [Yngve, 1996; Sypniewski, 2007: 2-3].
Метафоричность языка науки подчеркивали многие [Гусев, 1984: 135; Кашкин, 2000: 237; Shi-xu, 2000: 429-430; Лакофф, 2004: 218-219]. Но если метафора рассматривается не как простое украшение, а как одно из основных средств и способов познания (познание через сравнение), то снимается и абсолютная категоричность противопоставления научного и бытового сознания, а сама метафора становится просто одним из неотъемлемых средств научного дискурса. Впрочем, бытовой дискурс не менее метафоричен и точно так же познает новое через сравнение с уже известным.
Если метафоричность является общим свойством как обыденного, так и научного познания, то способы верификации знания в обыденной и научной сферах различаются кардинально. Наука опирается на выводное знание, степень соответствия которого проверяется по вырабатываемым в самой науке критериям. Обыденному познанию «некогда» заниматься верификацией, поскольку повседневная практика требует непосредственного реагирования. Весьма часто поэтому выводы обыденного познания скороспешны, опираются на ложные генерализации и стереотипы. «Зачем верить в отдаленную перспективу, предлагаемую наукой, когда кажется, что есть мгновенный результат», – эти слова У. Эко об альтернативной медицине в противовес научной применимы и к любой оппозиции научного и обыденного знания [Eco, 2002]. Обыденное знание обладает свойствами мифа, поскольку миф – это свернутое восприятие многогранного и многоэтапного действия, не допускающий размышления во время своего использования.
Обыденное представление, таким образом, ближе к вере, нежели к знанию. Чтобы действовать, человек должен поверить в правильность своих действий. Вера и собственно знание, фактически, являются однородными явлениями, отличающимися только сферой использования: индивидуально или социально. Как считает Д. Вудс, «Belief is not a self-contained element qualitatively different from knowledge, motivation nor action, but rather a “colouring of” or “angle on” cognition» – «Представление (вера) не является замкнутым отдельным элементом, качественно отличным от знания, мотивации или действия, но скорее “оттенком” познания, “углом зрения”» [AILA, 2008: 65]. Научное сообщество вырабатывает определенные техники «фиксирования веры» (fixing belief), получая общественно принимаемое знание. Вера является двигателем действия (belief is a rule for action) для достижения человеческих желаний, и неважно, насколько верным является это представление (belief) [Peirce, 1877: 7-8]. Мифология наивного пользователя языка, таким образом, вовсе не должна считаться обширным заблуждением или набором ошибочных представлений. Имея дело с обыденным знанием мы, фактически, сталкиваемся с одним из первичных (и альтернативных) способов познания мира и управления человеческими действиями в нем.
2. Наивные представления о языке
Обыденная философия языка включает сферу наивной науки (как устроен язык, откуда он произошел, как получилось смешение языков и т.п.) и наивной технологии (как правильно пользоваться языком, как изучать языки, как переводить с одного на другой и т. п.). Как обыденная наука о языке, так и обыденная лингвистическая технология разделяются на внутриязыковые, внутрикультурные представления (в том числе, и базовые представления о языке вообще) и на межъязыковые, межкультурные представления (сравнение, контраст разных языков, перевод).
Обыденная философия языка представляет собою иерархическую систему мифологизированных представлений о языке и его использовании [Kashkin, 2007: 187]. Базовой мифологемой следует признать мифологему слова-«вещи», реифицирующую мифологему. В соответствии с этим представлением, основным элементом языка признается слово. Слово трактуется как дискретная, четко выделимая единица с определенным значением в родном и «странным» значением в чужом языке (либо с множеством значений). Слово слово: «отражает рефлексию языка над самим собой. Можно сказать, что концепт слова – это квинтэссенция наивной лингвистики» [Язык, 2000: 290].
Материал, отражающий метафоризацию лингвистических элементов и процессов собирался в течение ряда лет из самых разнообразных источников. Их можно разделить на четыре основные группы: 1) наблюдение; 2) анкетирование; 3) интервью; 4) анализ текстов. Поскольку между всеми этими четырьмя группами наблюдались очевидные и вполне ожидаемые параллели, для иллюстрации наивных представлений о языке, слове, обучении, переводе и т. п. в данной публикации этот материал используется в равной мере и как равноправный в экземплификации. Текстовый материал приводится также на разных языках, поскольку значительных идиоэтнических различий в наивных представлениях о языке пока не наблюдалось. Примеры даются, как правило, курсивом и в кавычках, без дополнительного указания на тип источника.
Наблюдение, в том числе и в первую очередь, включенное наблюдение характеризуется тем, что наблюдатель-исследователь сам является преподавателем, студентом, переводчиком, то есть, принимает участие в процессе обучения или перевода. Значительную часть наблюдений составляют так называемые «ошибки» или девиации [Дебренн, 2006]. Такой «отрицательный материал» может позволить выявить причины и мотивацию выбора «неверной» формы высказывания, за которыми часто стоят наивные представления о языке.
Анкетирование и интервьюирование в наибольшей степени соответствуют задачам проникновения в сознание наивного пользователя. В анкетах можно, не дожидаясь удачного момента в процессе наблюдения, задать соответствующие вопросы об обучении языку, переводе, оценке собственной деятельности и т. п. Чаще всего анкеты не спрашивают напрямую о представлениях респондента, а создают видимость опроса о качестве преподавания, о собственных трудностях, об оценке прогресса в обучении, об ожиданиях и т. п. [Mori, 1999; Кашкин, 2002]. Собственно метакогнитивная проблематика не высказывается, а выявляется исследователем при анализе ответов.
Интервьюирование (так называемое «клиническое интервью», в терминологии Ж. Пиаже) и последующий дискурсивный анализ транскрипта позволяют получить более глубокую и развернутую картину наивной картины языка и формирования представлений о языке в процессе обучения. Разновидностью интервью является «письменное интервью» или сочинения (эссе) на темы типа: «Как я решил стать переводчиком», «Как я изучал иностранные языки» и т. п. В некоторых зарубежных публикациях сейчас встречается термин language learning career (language learning history), соответствующий тематике последнего из вышеупомянутых сочинений. Близкими к первой тематике являются так называемые self-reports, которые могут быть написаны не только учениками, но и преподавателями языка (история работы, подготовки к карьере, проблемы, жалобы на «ошибки» учеников и т. д.). Отмечается непредсказуемый, нелинейный, «блуждающий» характер «языковой карьеры»: «learning careers are erratic rather than linear or predictable» [Bloomer & Hodgkinson, 2000: 593]. В этом состоит одно из существенных сходств обыденного и научного познания: не прямолинейное, а «блуждающее» направление развития. Как писал Г. Башляр, наука представляет собой «историю заблуждений», постоянное «исправление ошибок» (correction des fautes) [Bachelard, 1983].
В сочинениях об «истории изучения иностранного языка» выделяют ключевые дискурсивные моменты, связанные с переживаниями трудностей, поворотными моментами (phase, process, incident, critical incident). Именно по этим поводам производятся высказывания, отражающие представление обучающегося о языке и процессе обучения, невысказанные, но могущие быть вербализованными: «На первый урок училка принесла картинку с буквой А и сказала, что она читается ‘эй’. Мы ушли домой радостные и все читали А как ‘эй’. На следующем уроке она показала ту же картинку и сказала, что эта же буква читается иногда ‘э’. Мы ушли домой и подумали: непростой английский язык. А на следующий день училка принесла стихотворение и сказала выучить наизусть. И я сказал себе: Ша, парниша, этот язык ты никогда не выучишь!». Ученик, активная и вначале стремящаяся к знаниям личность, фактически, протестует против бессистемности преподавания. Не у той ли «училки» учились большинство российских любителей джаза, называющих jam session (должно было бы произноситься и писаться «сэшн») странным словом «сейшн» (соответствующее данному произношению английское слово пишется sation и не имеет никакого отношения к музыке). Такое стремление всюду, где надо и не надо, вставлять ‘эй’ в заимствованных словах, «чтобы больше по-английски звучало», прослеживается системно, ср. например, бейджик (от англ. badge ‘бэдж’, с русским уменьшительным суффиксом)
Наиболее традиционный для любого лингвистического исследования анализ текстов в данном случае предполагает тексты, в которых так или иначе говорится о языке, языках, изучении языков, переводе и т. п. – от пословиц до романов. Так, например, для исследования метапереводческих представлений интересны тексты следующих жанров: вступительные и заключительные статьи к переводам (предисловия и послесловия), сноски, внутритекстовые и послетекстовые примечания переводчика или редактора, критические статьи, пародии, воспоминания переводчиков, художественная литература или фильмы, в которых упоминается перевод, размышления о переводе в прессе и т. п. В конечном итоге, сочинения на тему «Как я стал переводчиком» также являются текстами, может быть, более спонтанными, чем статьи или романы. В современной интернет-коммуникации сложилась еще одна интересная сфера, занимающая промежуточное положение между письменными текстами и устной речью, это форумы, дневники («Живой журнал», блоги и т. п. жанровые сферы). Блогосфера дает возможность непосредственного наблюдения и экспериментирования: исследователь может стать участником обсуждения, приближая этот материал к транскриптам интервью.
Материалы из всех источников дают многообразные метафорические контексты лексемы слово как материальной вещи с физическими характеристиками: слово тяжелое; легковесное; как камень; стена из слов; бросаться словами; слова, как ястребы стальные; слова ветшают, как платье и т. п. Подобные контексты встречаются во всех языках и отражают универсальный компонент обыденной метаязыковой философии: Words are bodies whose members are letters «Слова – тела, а части тел – буквы» ; the status of obscure words and random internet finds «положение темных слов и случайных находок в интернете»; “Blunt Words for a Blunt World” «тупые слова для тупого мира». Действия со словами равны действиям с материальными вещами: Is this the word you send them? «Ты это слово им послал?»; Er sammelt etwas, das wir taglich tausendfach in den Mund nehmen: Worter «Он собирает то, что мы ежедневно держим во рту – слова»; He <…> Butchers the words in his ugly mouth as I wince and turn sideways to suck air «Он … Искореживает (как мясник) слова в своем уродливом рту, а мне тем временем удается, морщась от боли, вывернуться и сделать вдох».
Слова могут наделяться свойствами живых существ: who has taken it as his or her special mission to keep this word alive «который счел своей особой обязанностью поддерживать жизнь этого слова»; has also largely robbed the word of its sting «и в значительной степени лишил это слово его жала». Слово способно двигаться, совершать действия, в том числе и целесообразные, умышленные (одушевление слова): The poet’s room is full of words, words which move about in the shadows «Комната поэта наполнена словами, словами движущимися в полумраке»; Mark Twain or Samuel Clemens if you prefer said it best, “Words Light Fires” «Марк Твен или, если хотите, Сэмьюэл Клеменс лучше всех сказал об этом: “Слова зажигают огни”»; Words are pale shadows of forgotten names. As names have power, words have power. Words can light fires in the minds of men «Слова это бледные тени забытых имен. Раз имена обладают властью, слова тоже обладают властью. Слова могут зажечь пламя в мыслях людей»; accogliamolo come un amico severo, la cui parola e fuoco che purifica, lavacro che monda, ala che solleva «мы принимаем его как сурового друга, чье слово – огонь, что очищает, как очищающая купель, как крыло, поднимающее в полет»; Una volta sfuggita, una parola vola via irrevocabile (Orazio Flacco) «Однажды ускользнув, слово улетает безвозвратно (Гораций Флакк)».
Как и полагается материальной вещи, слово имеет протяженность, внутреннюю структуру и место в пространстве: derriere les mots il y a quelque chose dedans et quelque chose dehors «за словами есть что-то внутри и что-то снаружи». Слово способно «лечить и калечить», быть оружием: Parole mi hanno ferito, parole mi guariranno «Слова меня ранили, слова меня и вылечат»; мы создали поле боя из бессонниц, а оружие – звонки или слова; Wortarmeen «армии из слов»; Ambrose Bierce’s definition: “An army of words escorting a corporal of thought” «Амброз Бирс давал такое определение: “Армия слов сопровождает капрала мысли”».
«Языковое сознание «овеществляет» абстрактные сущности» с помощью метафор [Воркачев, 2004: 138]. Как считал Гастон Башляр, чей научный путь охватывал множество сфер – от физики до лирики, и, разумеется, философии, человек склонен интуитивно верить в простоту знания. Сейчас наличие этой интуитивной веры подтверждено рядом экспериментов в разных областях познания. Знание должно состоять из кирпичиков, из дискретных, простых элементов, – так говорят респонденты, изучающие языки, историю, химию, физику и т. д. [Schommer & Walker, 2005; Mori, 1999]. Интуитивная вера в простоту приводит и к идее детерминизма, причинности, что тесно связано с «фетишизмом объекта», твердого тела, «вещи». Башляр называет это явление chosisme [Bachelard, 1983: 102-107]. Интуитивная вера в простоту в наивной лингвистике проявляется в мифологеме «вещности» слова, метафоре слова как песчинки, как строительного «кирпичика» языка и речи, в метафоре слова как контейнера для более мелких песчинок – значений.
Слово в повседневной философии языка обладает внутренней дискретностью, является вместилищем значений, которые могут быть подсчитаны. Даже в родном языке, хотя родные слова кажутся «простыми и понятными», допускается наличие одного-двух значений. В ответах на анкеты респондентов из разных языковых культур признается, что слово в любом иностранном языке имеет «намного больше значений»: «у американцев от 1 до xn», и наоборот, для американцев «сложны» русские или японские слова. Оппозиция «простоты – сложности» в обыденной теории семантики заменяет неявную (неоткрытую) полисемию родного слова и явную полисемию чужого, с которой ученик неизбежно сталкивается, изучая его употребление в различных контекстах.
Слово не просто уподобляется вещи, слово равно вещи и употребляется наряду с ней: И нет в этом новом кошмаре, обдуваемом адским холодом из дырок трех нулей (имеется в виду 2000 год), того пестрого сора слов и вещей, который до сих пор иногда снится мне. Слова же в чужом языке считаются «странными названиями обычных вещей», что лишний раз демонстрирует неразрывность отношения слово – вещь в обыденной картине мира. Слово родного языка, как фрагмент картины мира, напрямую связано с элементами человеческой деятельности, в которой произвольность языкового знака не замечается из-за многократного практического употребления вместе с реальным действием над материальными вещами.
Все обозначенные выше мифологемы наивной философии языка, с одной стороны, являются развитием базового представления о реифицированном слове, а с другой, всегда ощущаются сквозь призму эмоциональной оценки пользователя. Два основных направления эмоциональной оценки языковой деятельности в обыденной лингвистике имеют давнюю историческую традицию.
Первое из них связано с отрицательным восприятием девиантного поведения в языке: «ошибок», «порчи», «засорения», «коверкания» языка. Даже в научной технологии языка нормотетика опирается во многом на многовековую традицию жалоб (complaint tradition), идеологию языкового пуризма и т. п. Подобная оценка девиаций неизбежна и жизненно необходима, поскольку представляет собой, фактически, консервативное стремление носителей языка сохранить свой «языковой круг» от разрушения, от стирания границ.
Второе направление связано с «поиском совершенного языка», выражавшееся как в приписывании древним языкам божественных свойств, так и в изобретении особых языков, призванных преодолеть условность и врожденную лживость обычной речи [Эко, 2007: 12-14]. В истории научного языкознания также были периоды, когда древние языки признавались периодом расцвета, а последующие стадии развития – началом упадка и разложения. Идеальный язык состоял из исчислимого набора простых и сложенных друг с другом звуков, в дальнейшем подвергавшихся разложению, смыслы также не были искажены. Отчасти это в дальнейшем отразилось и в создании искусственных языков (пазиграфии Лейбница с изоморфизмом планов выражения и содержания и эсперанто с минималистским набором звуков и грамматических правил).
Метафоры романтической и натуралистической парадигмы (язык-мать, язык как организм, древо языков и т. п.), тем не менее, дали научной лингвистике очень многое: начиная с биологической терминологии (морфология и др.) и вплоть до идеи системности, высказанной в форме биологической метафоры языка как живого организма. В современных наивных представлениях продолжает жить и идея «очищения» («зачистки»?) языка от «чужеродных элементов», и стремление к идеальной коммуникации (говорить «без скрытых смыслов», «без подтекста», «простым и ясным языком» – таким рассчитывают видеть идеального оратора и политика), и желание найти единственно «правильный перевод», и желание «выучить язык в совершенстве», и многое другое.
3. Наивные представления об использовании и изучении языка. Наивная технология перевода
Помимо знания языка и знания о языке, существует еще один вид знания, связанный в первую очередь с первым типом. Это преимущественно процедурное знание, знание, как пользоваться языком: как писать, как читать, как изучать язык, как переводить и т. п. Оно также может вербализоваться в требованиях пользователя к процессу обучения, в наставлениях и рекомендациях «как писать», в оценке успешности либо неуспешности собственного либо чужого перевода и т. п. В определенном смысле, разделение на когнитивные и процедурные мифологемы обыденной философии языка соотносимо с двумя типами знания по Райлу: know-that и know-how, пропозициональным и практическим [Ryle, 1949]. При этом «молчаливость» свойственна как тому, так и другому типу лингвистического знания: вербализация наступает лишь в определенных условиях, часто только в условиях эксперимента (интервью, анкеты и т.п.), когда испытуемого просят свое знание сформулировать. Это знание доступно и косвенному наблюдению в изучении процессов лингвистического выбора, ошибок или, точнее, девиаций.
Наивная технология считается второй стороной процесса мониторинга собственной деятельности. Наблюдение и оценка (monitoring), с одной стороны, и, с другой стороны – использование оценки для изменения поведения, или управление поведением (control) в их взаимодействии возводятся еще к идеям У. Джеймса о методе интроспекции как основном способе познания [Son & Schwartz, 2002: 15].
Технологическая сторона бытовой философии языка опирается на базовую мифологему вещности слова. Представление о процессе изучения языка сводится практически исключительно к «запоминанию большого количества слов», то есть, к накопительной памяти. Накопительная память является вариантом пропозиционального знания и, хотя изучение языка совершенно не может быть сведено к расширению индивидуального словаря, большинство наивных пользователей считают так: «Чем больше ты знаешь слов, тем лучше ты знаешь язык» и т.п. Язык для наивного пользователя равен словарю: «Язык – это набор слов».
Наличие такой благодатной почвы в обыденном метаязыковом сознании позволяет продвигать на рынок якобы «инновационные» методы изучения, декларирующие быстрое освоение словаря. Реклама таких курсов содержит в качестве приманки либо научно-популярные сведения о новом методе, либо чаще какой-нибудь околонаучный бред (25-й кадр, subliminal message, NLP, видимо, вскоре появятся и нанотехнологии в изучении иностранного языка). Вот пример из спам-рассылки: «Подарите себе и своим близким знание английского языка! Как? Легко и быстро! Вам поможет эффект 25-го кадра. Больше никакой зубрёжки! Язык запомнится сам, без усилий с Вашей стороны! Чудо случится благодаря специальной компьютерной программе. Её уникальность в том, что программа преподносит лексику на высокой частоте, используя эффект 25-го кадра. А Вам остаётся просто смотреть на экран! В течение 1-2 месяцев Вы запомните более 10 000 слов! А это примерно столько, сколько и содержит тот самый Ваш словарь, который Вы всегда мечтали выучить. <…> Доставка по России и Москве бесплатная».
Ключевые моменты рекламного текста: легкость, отсутствие усилий со стороны клиента; обещание чуда ex machina, наивная вера в компьютеры; и собственно уникальное торговое предложение: знание лексики, словаря в большом количестве и за приемлемую плату, – все это ориентировано на наивного пользователя, который «мечтает выучить словарь», у которого уже сформировано представление о языке исключительно как о наборе слов. Если подытожить многочисленные беседы с желающими поступить на языковые курсы или с отставшими в своей жизни от «языкового поезда» современной цивилизации, то в своем желании нагнать уходящий поезд они готовы «учить много слов» «под гипнозом», то есть, «без больших усилий», чтобы знать, как правило, «американский язык» «в совершенстве», но «без грамматики».
Метакогнитивные исследования в сфере перевода также опираются не только и не столько на общественно признанные мнения переводчиков-профессионалов и их «правильные» переводы, но и на изучение представлений начинающих переводчиков и не-переводчиков, а также «девиации», «ошибки», «ляпы», поскольку именно в них можно проследить динамику развития индивидуального сознания от наивных к «научно одобренным» личным конструктам перевода и переводческой деятельности. В личном осознании переводческой деятельности формируются ответы на вопросы: «Что такое перевод?» и «Как переводить?».
На основе базовой реифицирующей метафоры формируется и основной принцип наивной технологии перевода – линейный, пословный перевод: слова-вещи исходного языка просто заменяются словами-вещами языка целевого. Можно утверждать, что так переводят (иногда даже до конца не осознавая этого) большинство наивных пользователей, многие начинающие переводчики и даже иногда профессионалы в состоянии усталости, временнОго прессинга, или под воздействием внешних факторов (например, «текст «подается» не целиком, а переводить уже надо»). Вот как отражается стратегия линейного перевода в анкетах наивных пользователей (преимущественно, студентов-нелингвистов): «Прежде, чем перевести текст, я выписываю все слова из словаря»; «Сначала я должен перевести слова, а затем понять предложение», «Я выписал все слова, а перевод не получается!» и т. п.
Поэлементное приравнивание слов переносится даже на уровень «букв» (наивный пользователь, как известно, не различает звук и букву). В нашем материале есть два почти совпадающих примера из металингвистических рассуждений пяти- и шестилетних детей, узнавших, что «кошка» переводится на английский язык, как «cat». Вопросы обоих юных исследователей совпали: «А где же еще две буквы?». Побуквенная словесная арифметика встречалась издавна, достаточно вспомнить текст знаменитого «Кратила». Буквы для Кратила, кроме того, отображали определенные физические свойства (жидкое, твердое, мягкое и др.), что влияло и на смысл слова. Слова, составленные из таких букв, должны были соответствовать природе вещей, а язык, состоящий из таких слов, должен был соответствовать самому совершенному состоянию языка.
Многочисленные примеры пословного перевода встречаются на каждом шагу, например, в сфере отечественной торговли и бизнеса. Отсутствие сформированного представления о качественном переводе и нежелание платить профессионалу заставляет представителей бизнеса обращаться к дилетантам, либо даже переводить самим. Из реплики бухгалтера: «Что же он сам не мог сесть, взять словарь и перевести [юридические документы по международному процессу]; столько денег платить надо какой-то переводчице! [сумма была более чем скромной]». От жадности и непросвещенности и появляются такие уроды перевода, как paper toilet (досл. «бумажный туалет») – надпись на упаковке туалетной бумаги; или «Happy! С праздником!» – на полиэтиленовом подарочном пакетике. В последнем случае «переводчик» осуществил пословное приравнивание известной даже ему из начальной школы фразы «Happy New Year! – С праздником Нового года!» и желаемого «С праздником!», а затем произвел простое «вычитание» слов.
Желание выписывать слова из словаря поддерживается и верой в авторитетность подобного источника. Наивный пользователь забывает о том, что словари составляются людьми, пусть даже и очень компетентными, и не различает словарь в языковом сознании личности и словарь на полке. Контекстуальные оттенки семантики при этом не принимаются во внимание, «ведь в словаре же написано». Так, автор заметки о бывшем госсекретаре США на сайте новостей BBC ухитрился сморозить явную глупость: «Имя ‘Кондолиза’, кстати говоря, образовано от итальянского названия музыкального темпа ‘con dolcezza’, что дословно переводится ‘со сладостью’» (на самом деле в музыке это «с нежностью», «с мягкостью», хотя в словаре, разумеется, первым дается значение «сладость»). Автору могло помешать и «популярное» знание итальянского, ограниченное пиццей, мафией и дольче-витой.
Впрочем, нельзя сказать, что из двух противоположных принципов: verbum e verbo и sensum de sensu, как их сформулировали еще Цицерон и, позднее, праотец всех переводчиков св. Иероним, первый принцип является наивным, а второй – научным. Как признают многие исследователи, эти принципы до конца не исключая друг друга, отражают две диалектические стороны переводческой деятельности: выразить содержание и в какой-то степени и в каких-то случаях сохранить – или передать, или воспроизвести – значащую и значимую форму (в особенности, когда форма становится содержанием. Примеры в данном случае весьма разнообразны: это и поэзия, и современные мультимедийные тексты, в которых «the medium is the message» (форма, средство и является содержанием), в соответствии с прорицанием М. Мак-Люэна. Кстати, и наивное представление о языке вовсе не односторонне, оно скорее характеризуется соединением противоположностей, в чем-то воспроизводящим, вероятно, естественную диалектику отношений [Улыбина, 2001: 75-76].
4. Между Востоком и Западом: итоги и перспективы
Изучение метакогнитивного аспекта языковой деятельности развивалось параллельно в нашей стране и за рубежом. Эта параллельность проявлялась в том, что в западноевропейской и американской науке возник и развивался интерес к повседневной философии и обыденному познанию, с одной стороны, а также к представлениям о языке и обучении у студентов и школьников, с другой. В российском языкознании, в массовом порядке воспринявшем и развивавшем идеи концептоведения, изучались представления о языке, отраженные, по преимуществу, в прецедентных текстах (фольклор, пословицы и поговорки, художественная литература и т. п.). Из западных работ упомянем наиболее фундаментальную «Энциклопедию языка и образования», отдельный том которой посвящен знаниям о языке [Encyclopedia, 1997]. Среди российских работ выделяется коллективный труд «Язык о языке» под редакцией Н. Д. Арутюновой [Язык, 2000]. Вторая публикация полностью посвящена «продукту», то есть, различным текстам о языке, концептам «слово», «язык» и т. п. Первая же обращается непосредственно к «производителю» этого продукта, обсуждая результаты наблюдения и анкетирования в общефилософском и общетеоретическом обрамлении.
В этих публикациях отразились и общие тенденции в отечественной и западной науке о языке за последние два-три десятилетия, их взаимная односторонность, и – в какой-то мере – взаимная дополнительность. Нельзя сказать, что в отечественных исследованиях метаязыковой деятельности не имелось экспериментальных работ. Можно упомянуть публикации Н. Д. Голева, М. Дебренн, В. Б. Кашкина, частично либо полностью основанные на экспериментальном материале [Голев, 1999; Кашкин, 2002; Дебренн, 2006]. В то же время, основная часть отечественных работ исследует концепты «язык», «слово» (базовое понятие бытовой философии языка) и т. п. [Язык, 2000; Полиниченко, 2004] на материале различного рода текстов.
Значительным событием в отечественных исследованиях метаязыкового сознания стала первая крупная конференция по данной проблематике и публикация ее материалов [Обыденное, 2008]. Были определены современное состояние и проблемные сферы металингвистики, перспективы и направления ее развития. Не снижается и интерес к метаязыковой проблематике и за рубежом: целый ряд секций и симпозиумов последнего конгресса по прикладной лингвистике был посвящен субъективному опыту в языке, личным стратегиям обучения, метафоризации языка и обучения, «народной лингвистике» (folk beliefs) и т. п. [AILA 2008, 2008]. Примечательно, что для объяснения и обоснования метаязыковых воззрений наивных пользователей западные лингвисты часто обращаются к концепциям Л. С. Выготского и М. М. Бахтина.
Есть основания полагать, что взаимодействие двух подходов к изучению представлений пользователей о языке позволит прийти к более широкому и глубокому охвату проблематики метаязыкового сознания. Методологически тщательно продуманная процедура экспериментального исследования, рационализм наблюдения, с одной стороны, и глубина проникновения в психику индивида и народа, широкие философские обобщения, с другой, дают более целостную картину жизни языка и жизни в языке.
Параллели с другими областями человеческого познания позволяют выдвигать предположения о наличии неких эпистемологических констант, свойственных познавательной деятельности в целом. Среди базовых эпистемологических констант следует, в первую очередь, выделить две. Во-первых, любое знание в любой сфере опосредуется языком; знание, фактически, и представлено языком, являющимся универсальным средством классификации элементов нашего опыта в мире. Классификация сопряжена со сравнением, поэтому язык человеческого знания метафоричен. Во-вторых, любое человеческое знание не имеет собственной, внечеловеческой ценности, любое познание в конечном итоге предназначено для удовлетворения некоторых человеческих желаний. Поэтому знание тесно сопряжено с эмоциями и, в каком-то смысле, подчинено им. Для человека emotio идет впереди ratio, и хотя официальная наука стыдливо прячет голову в песок от признания этого, индивидуальное знание всегда имеет оценочный компонент, человеческая эпистемология аксиологична. Язык и все, что с ним связано, также всегда оценивается «простыми людьми»: «Ordinary people (i. e. non-linguists) <…> have been accustomed from time immemorial to make value judgments about language. Words have even been considered to have magical properties or have been subject to taboo» [Milroy & Milroy, 1985: 12] – «Простые люди (то есть, нелингвисты)… издавна привыкли выносить оценочные суждения о языке. Считалось даже, что у слов имеются магические свойства, слова, бывало, также подвергались табуированию».
Выделяемые эпистемологические константы соотносимы с мифологемами повседневной философии языка. В первую очередь, это мифологема вещности слова и эпистемологическая константа простоты и «порционности» знания. Знание должно состоять из простых отдельных элементов (simplistic notions of the structure of knowledge), кирпичиков, как и язык из слов [Schommer-Aikins, 2004: 22; Mori, 1999].
Следующей эпистемологической константой следует назвать постоянную борьбу между двумя принципами, получившими в биологии и педагогике название nature vs. nurture, в языкознании известными под греческими именами fusei vs. thesei, в какой-то мере отражающими противопоставление субъекта и объекта. Логическое противопоставление этих принципов в природе реального языкового взаимодействия чаще всего соответствует их взаимной дополнительности. Наивная философия языка отражает эту противоречивость, высказывая иногда прямо противоположные мысли. Довольно часто противоположность отражает разные этапы развития метакогниции языковой личности, разную степень развития более или менее «научных» понятий, при одновременном сохранении или модифицировании понятий бытовых.
Вычленение дискретных единиц знания, простейших элементов приводит и к проведению границ как между ними, так и между группами этих единиц, в нашем случае это языки. Проведение границ является еще одной эпистемологической константой, опирающейся на эгоцентричную аксиологию. Язык внутри границы, собственный язык имеет природное происхождение, естественен и понятен, правилен и точен, языку с другой стороны если и не отказывают в естественном происхождении, то считают это происхождение результатом природной девиации, внутрителесным катаклизмом (у иностранца «язык вырос во рту в обратную сторону»).
Эпистемологической константой можно признать и соотношение знания и веры, субъективного представления, в чем опять же отражается субъект-объектное противопоставление. Знание считается объективным или объективированным, общество вырабатывает способы верификации знания, связанные, как правило, с практической проверкой. Вера и представление субъективны, поэтому общественное представление о познании стимулирует развитие «объективных» знаний. В то же время, в реальной практической деятельности индивид никогда не пользуется знанием в его общественно признаваемой, выводной, логической форме, оставляя это процессу официального обучения и экзаменования. То, чем руководствуется индивид в практической деятельности (будь то наивный пользователь или профессионал) – это личные конструкты [Келли, 2000], представления о способе общения с объектом, то есть, фактически, схемы, способы его поведения. В определенном смысле это и есть «молчаливое знание». Никто не вспоминает правила грамматики при составлении собственного высказывания, а действует в соответствии с собственными представлениями, практической верой, fixed belief, по выражению Ч. С. Пирса, с тем, что не требует проверки. Сформированное представление, как уже говорилось выше, удовлетворяет нас вне зависимости от его истинности или ложности: «as soon as a firm belief is reached we are entirely satisfied, whether the belief be true or false» [Peirce, 1878: 9].
Целостная картина языка, скорее всего, может получиться лишь при соединении усилий «официальной лингвистики» и лингвистики пользователя. Для первой изучение взглядов пользователей языка позволит найти как собственное оправдание, так и более реалистичное объяснение истоков и процессов языковой деятельности. Для второй же приобщение к научным взглядам позволит оптимизировать собственное поведение индивида (в коммуникации, в изучении языков, в контактах с представителями других народов и культур и т. п.), сделать собственное языковое поведение более экологичным.
Библиографический список
1. Воркачев С.Г. Счастье как лингвокультурный концепт. – М. : Гнозис, 2004. – 236 с.
2. Выготский Л.С. Психология развития человека. – М. : ЭКСМО, 2006. – 1136 с.
3. Голев Н. Д. Когнитивный аспект русской орфографии: орфографоцентризм как принцип обыденного метаязыкового сознания // Отражение русской языковой картины мира в лексике и грамматике: Межвуз. сб. науч. трудов / отв. ред. Т.И. Стексова. – Новосибирск, 1999. – С. 97-107.
4. Гусев С. С. Наука и метафора. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1984.
5. Дебренн М. Французский язык в речевой практике русских. Межъязыковая девиатология. – Новосибирск : НГУ, 2006. – 386 с.
6. Кашкин В. Б. Рецензия: «Михаил Лабащук. Слово в науке и искусстве: научное и художественное осмысление феноменов вербального мышления» // Вестник Воронежск. гос. ун-та. – Серия 1. Гуманитарные науки. – 2000. – №2. – С. 235-242.
7. Кашкин В.Б. Бытовая философия языка и языковые контрасты // Теоретическая и прикладная лингвистика. – Вып. 3. – Аспекты метакоммуникативной деятельности. – Воронеж : ВГТУ, 2002. – С. 4-34.
8. Келли А. Дж. Теория личности. Психология личных конструктов. – СПб. : Речь, 2000. – 249 с.
9. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. – М.?УРСС, 2004. – 256 с.
10. Лем С. Философия случая. – М.: Транзиткнига, 2005. – 767 с.
11. Обыденное метаязыковое сознание и наивная лингвистика: межвуз. сб. науч. статей / отв. ред. А. Н. Ростова. – Кемерово; Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2008. – 480 с.
12. Полиниченко Д.Ю. Естественный язык как лингвокультурный семиотический концепт (на материале русского и английского языков). – Дисс. … канд. филол. наук. – Краснодар, 2004. – 179 с.
13. Улыбина Е.В. Психология обыденного сознания. – М. : Смысл, 2001. – 263 с.
14. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. – СПб.: A-cad, 1994. – 408 с.
15. Эко У. В поисках совершенного языка в европейской культуре. – СПб.: Alexandria, 2007. – 423 с.
16. Язык о языке / отв. ред. Н. Д. Арутюнова. – М. : Языки русской культуры, 2000.
17. AILA 2008: The 15th World Congress of Applied Linguistics. August 24-29, 2008. Essen, Germany. Conference Program. Abstracts. – Duisburg: Universitatsverlag Rhein-Ruhr OHG, 2008.
18. Bachelard G. The New Scientific Spirit. – Boston: Beacon Press, 1983 (1934).
19. Bloomer M., Hodgkinson P. Learning careers: Continuity and change in young people’s dispositions to learning // British Educational Research Journal. – 2000. – 26(5). – C. 583-597.
20. Eco U. El mago y el cientifico // El esceptico digital. 2002. – (http://www.elistas.net/foro/el_esceptico/alta).
21. Encyclopedia of Language and Education. – Vol. 6. Knowledge about Language / Leo van Lier & David Corson, Eds. – Dordrecht; Boston; London : Kluwer, 1997.
22. Flavell J. H. Metacognition and cognitive monitoring: A New Area of Cognitive-Developmental Inquiry // American Psychologist. – № 34/10. – 1979. – C. 906-911.
23. Johannessen K. S. Action Research and Epistemology // Concepts and Transformation. – Vol. 1. – No. 2/3. – 1996. – C. 292-295.
24. Jones P. E. Language as problem and problematic in the Vygotskian–Leont'evan legacy // Language in Action – Vygotsky and Leontievian Legacy Today. Jyvaskyla, Finland, June 8-10, 2006. – University of Jyvaskyla, 2006. – C.39-40.
25. Kashkin V. B. Chapter 9: Metalinguistic Activity and Everyday Philosophy // Language in Action: Vygotsky and Leontievian Legacy Today / ed. by R.Alanen & S. Poyhonen. Cambridge: Cambridge Scholars Publishing, 2007. – C. 179-202.
26. Kramsch C. Metaphor and the Subjective Construction of Beliefs // Beliefs about SLA / ed. by P. Kalaja & A. M. Ferreira Barcelos. – Springer Vg., 2003. – C. 109-128.
27. Maturana H. Science and Daily Life: The Ontology of Scientific Explanations // Self-Organization: Portrait of a Scientific Revolution / ed. by W. Krohn et al. – Dordrecht; Boston; London : Kluwer, 1990. – C. 13-35.
28. Maturana H.R., Porksen B. Del Ser al Hacer. Los origenes de la biologia del conocer. – Santiago (Chile): J.C.S?ez, 2004. – 110 c.
29. McLuhan M. Essential McLuhan. – N.Y. : Basic Books, 1996. – 410 c.
30. Milroy J., Milroy L. Authority in Language: Investigating language prescription and standardization. – London, Boston & Henley : Routledge & Kegan Paul, 1985. – 188 c.
31. Mori Y. Epistemological Beliefs and Language Learning Beliefs: What Do Language Learners Believe About Their Language // Language Learning. – 49: 3. – September, 1999. – C. 377-415.
32. Peirce C. S. The Fixation of Belief // Popular Science Monthly. – November, 1877. – 12. – C. 1-15.
33. Peirce C. S. How to Make Our Ideas Clear // Popular Science Monthly. – January, 1878. – C. 286-302.
34. Polanyi M. The tacit dimension. – Gloucester, MA: Peter Smith, 1983.
35. Shi-xu. Linguistics as metaphor: analysing the discursive ontology of the object of linguistic inquiry // Language Sciences, 22. – 2000. – C. 423-446.
36. Son L., Schwartz B. L. The relation between metacognitive monitoring and control // Applied Metacognition / ed. by T. J. Perfect, B. L. Schwartz. – New York: Cambridge University Press, 2002. – C. 15-38.
37. Schommer M., Walker K. Are epistemological beliefs similar across domain? // Journal of Educational Psychology. – № 87:3. – 1995. – С. 424-432.
38. Schommer-Aikins M. Explaining the Epistemological Belief System: Introducing the Embedded Systemic Model and Coordinated Research Approach // Educational Psychologist. – 2004. – 39 (1). – C. 19-29.
39. Merton R.K. The Sociology of Science. – Chicago: University of Chicago Press, 1973.
40. Potter J. Discourse, Rhetoric and Social Construction. – London; Thousand Oaks, New Delhi, 2004 (1996). – 254 c.
41. Ryle G. The Concept of Mind. – London: Hutchinson, 1949.
42. Varela F., Thompson E., Rosch E. The Embodied Mind: Cognitive Science and Human Experience. – Cambridge, MA: MIT Press, 1991.
43. Yngve V. From grammar to science. – Philadelphia, PA: John Benjamins, 1996.
44. Sypniewski B. Domain Confusion. – The LACUS Forum: 33. – Houston, Tex., 2007. – C. 399-404.
Список использованных источников
45. Кобрин К. «Слова» и «вещи» позднесоветского детства – (http://www.ruthenia.ru/logos/number/2000_3/03.htm); 01.12.2008.
46. BBC Russia – (http://news.bbc.co.uk/hi/russian/); 01.12.2008.
47. (http://www.blogarama.com/); 01.12.2008.
48. (http://www.blogsearchengine.com/); 01.12.2008.
49. (http://www.gutenberg.org/); 01.04.2006.
50. (http://panke.wordpress.com/); 01.12.2008.
51. (http://home.worldnet.fr/behar); 01.12.2008.
52. (http://lawnorder.blogspot.com/); 01.12.2008.
