Назад на страницу В.Б.Кашкина

 

В.Б.Кашкин

Этноним в наивной философии языка и картине мира

1. Этноним: анализ дискурса. Этноним (έθνος + όνυμα) – название этнической общности: нации, народа, народности, племени и т.п. (ЛЭС). Этнонимика, в основном, занималась происхождением, распространением, функционированием и структурой этнонимов. В то же время, в гораздо меньшей степени результаты этих исследований помогали понять почему, например, при слове ‘цыгане’ все прячут кошельки, при слове ‘чеченец’ ищут полиэтиленовый пакет со взрывчаткой и т.д. Рассмотрение статуса этнонимов в рамках наивной картины мира позволяет выявить те аспекты ‘трения слова о внесловесную среду’ (М.М.Бахтин), которые остаются скрытыми, когда мы рассматриваем язык как систему отношений слов. Человек же на самом деле никогда не использует слова ради слов: он живет и действует, и использует слова для организации своего и совместного опыта в этой жизни, центр всякого высказывания лежит вовне, в социальной среде [Волошинов (Бахтин) 1993, 77-82, 102 и др.]. Слово неотделимо от действия (действие, впрочем, отделимо от слова и само может считаться знаковым), поэтому дискурсный анализ функционирования этнонима (дискурс = речь + действие) выявляет аспекты языкового существования: жизни языка в социальной среде и в языке как в среде.

Вспомним: «Типичный немец, такой педантичный», «Эмоционально жестикулирует, как истинный итальянец», или даже «Он русский, это многое объясняет» – выражение, ставшее рекламным девизом недавнего российского блок-бастера, режиссер-постановщик которого периодически претендует на раскрытие сокровенных особенностей ‘национальной души’. И на уровне бытовой философии существует ощущение того, что этноним не просто обозначает народ как этническую общность. За словами русский, финн, немец, итальянец и др. всегда стоит нечто большее, чем некоторая группа людей. Употребление этнонима вызывает в сознании свернутые в единый образ воспоминания о предшествующих контекстах его употребления, оценки соответствующих референтов и отношение к ним и т.п. То есть, этноним несет под собой миф, как свернутое руководство к действию, «Myth does not limp but leaps» [McLuhan 1995: 361). Мифологическая система носителя языка включает мифы о собственном и чужом имени, о своем и чужом народе, о родном и иностранном языке и др.

Такая ретроспективная интертекстуальность (память слова) присуща, разумеется, не только этнонимам, но и в принципе всем словам и отрезкам дискурса. Однако в данном случае лексема-этноним характеризует одного из возможных участников коммуникации. Более того, она приписывает возможному собеседнику классификационные признаки еще до вступления в коммуникацию, и последствия этой антиципации прослеживаются на протяжении всего коммуникативного акта, события или ряда событий. Предписывание понимания и отношения к возможному коммуниканту можно было бы назвать эффектом опережающей интертекстуальности. В определенном смысле, совокупные индивиды (нации) также состоят в коммуникативных отношениях в рамках постоянно текущего процесса межкультурной коммуникации, взаимное определение ролей в которой управляется этнонимами и вызываемыми ими стереотипами.

Действительно, как показывает наблюдение и эксперименты, один из аспектов коммуникативного поведения на межкультурном уровне – общее отношение к коммуниканту как представителю той или иной национальности, носителю того или иного языка: коммуникативные и оценочные стереотипы оказывают существенное влияние на начало, осуществление и последствия коммуникации (Карасик об оценочных пресуппозициях в межкультурной коммуникации).

2. Этнокультурные стереотипы и этнокультурное пространство. Считается, что стереотипическая классификация нивелирует характеристики входящих в класс индивидов. Стереотип, как типографское клише, создает идентичные впечатления о любом представителе некоторой социальной группы, по всей видимости, необходимые для определения нашего отношения к ней, нашего способа поведения в отношении к ней, нашего способа адаптации к окружающей социальной среде, состоящей из отдельных индивидов. В каком-то смысле здесь человеком руководит некоторый страх и беспомощность перед бесконечностью окружающего мира. Стереотипизация своих реакций, своего поведения, экономит усилия, снижает неопределенность существования, позволяет человеческому существу адаптироваться к среде [ср. Lippman 1922: 81, 95]

Вспомните пример с цыганами. Впрочем, в европейской или североамериканской коммуникативной среде, такой эффект мог бы вызвать и этноним ‘русские’ (по крайней, мере ‘брать то, что плохо лежит’ – считается типичным не только представителями иных коммуникативных культур, но и самими референтами данного этнонима). «Знаете, какое преступление чаще всего совершают русские?... Кражи в магазинах!» – вот что говорит полицейский детектив из Нью-Йорка, русский по происхождению (АиФ №20, 2000). А вот фрагмент сочинения одной финской студентки:

Многие финны думают, что русские довольно ленивые люди. Они даже не стараются строить свою страну, чтобы она ‘стала на ноги’. Русские только жалуются, что у них все плохо. Русские бедные и одеваются в старомодные коричневые и серые одежды. У русских женщин много косметики на лице и они любят одеваться в короткие юбки и обувь на каблуке. Русские знают, как веселиться: они много пьют, танцуют и поют. Те русские, которые богатые, вероятно, работают для мафии или просто спекулянты.

Выделяют четыре разновидности этнокультурной стеретотипизации: простые авто- и гетеростереотипы (что мы думаем о себе и о ‘чужих’) и переносные (projected) авто- и гетеростеротипы (что мы предполагаем о том, что ‘чужие’ думают о нас и о себе самих) [Lehtonen 1992; см. также Triandis & Vassiliou 1967, 316]. Простой автостереотип финнов: финны считают себя трудолюбивыми и честными. Простой гетеростереотип финнов: финны считают шведов гордыми и самолюбивыми. Переносный автостереотип финнов: финны полагают, что шведы считают их самих (финнов) тупыми и отсталыми. Переносный гетеростереотип финнов: финны полагают, что шведы считают себя умными и цивилизованными.

Несмотря на многоступенчатость отражения, во всех разновидностях стереотипизации отношения и поведения проглядывает единый стержень. Даже определяя другую нацию, народ, по принципу бинарной оппозиции, имеет в виду самого себя, свои собственные характеристики, свои границы в поведенческом континууме. Если ‘они’ – бездельники, то ‘мы’ почти наверняка – трудолюбивые (и наоборот, автостереотип далеко не обязательно положителен).

Называя, идентифицируя себя, народ проводит границу своей культуры, своего этнокультурного пространства: Одним из основных механизмов семиотической индивидуальности является граница... Это пространство определяется как ‘наше’, ‘свое’, ‘культурное’, ‘безопасное’, ‘гармонически организованное’ и т.д. Ему противостоит ‘их-пространство’, ‘чужое’, ‘враждебное’, ‘опасное’, ‘хаотическое’ [Лотман 1996: 175]. Ю.С.Степанов о концепте «свои» и «чужие» (Степанов 2001, 126 сл.), хотя здесь уместнее говорить о целом концептуальном поле, ср. этническое поле у Гумилева (Гумилев 2001, 309-314).

Как и в организме, где наиболее чувствительными и восприимчивыми к воздействию внешней среды являются органы чувств, нервные окончания, пограничные ткани, в социальном организме наиболее релевантными для межкультурных контактов являются билингвы и бикультуралы, исследователи и знатоки чужой культуры, экономические и культурные посредники (бизнесмены, торговцы, артисты, переводчики, студенты и преподаватели языков и др.), население приграничных областей. Естественно было бы предположить, что центральные и маргинальные этномифологемы (авто- и гетеростереотипы) будут в чем-то различаться, как центр и периферия семиосферы [Лотман 1996, 178-179] или этнического поля (Гумилев 2001, 309 сл.).

Анкетные ответы и высказывания финнов, знакомых с русской культурой, в значительной степени отличаются от общего стереотипа о русских, во многом связанного с историческими ошибками и обидами, разорванностью связей и недостаточной информированностью. Фрагменты сочинений и интервью: Надо помнить, что в Финляндии тоже есть такие люди, которые знают, например, русскую культуру и язык, и они относятся положительно к русским / Но те финны, которые знают русских людей, даже одного, у них только положительные мысли о русских. Они считают, что они очень ‘духовные’ люди – такие, которые с сердцем думают и живут. Финнам кажется, что русские гостеприимные, приветливые, образованные и совсем веселые люди. Они также много знают об искусстве и культуре, больше, чем финны обыкновенно знают / В Финляндии трудно представить себе телепередачу на философские темы – это никому не интересно (речь шла о телепередачах с участием Ю.Лотмана и М.Мамардашвили) / ...отношение русистов более положительное, чем отношение других финнов.

Стереотип проявляет и свою историческую изменчивость, это видно из противоречивых определений русских как бедных и как богатых. В последнем случае имеются в виду так называемые новые русские: Особенно в восточной Финляндии финны имеют положительные мнения о русских, потому что русские люди – туристы – приносят очень много денег в Финляндию / Но теперь финны уже не считают русских только ворами, а хорошими клиентами магазинов. Особенно в восточной Финляндии русские клиенты на самом деле спасли многие магазины своими деньгами. Так, русских любят, потому что у них деньги, но я не знаю, любят ли их иначе

Интересно сопоставить результаты исследований, проведенных в близком к Финляндии Санкт-Петербурге и в Воронеже (Центральная Россия). Гетеростереотип (типичный финн глазами русского), несмотря на наличие инвариантной зоны коннотаций, проявил себя как географически изменчивое явление. В анкетах и интервью из Центрального региона России практически полностью отсутствовали негативные коннотации в отношении этнонима финн, пренебрежительное же слово чухонец связывалось, в лучшем случае, с достаточно неопределенным народом, упомянутым в стихах Пушкина: Приют убогого чухонца. Некоторые респонденты проводили аналогию с российским Пошехоньем и популярным сортом сыра (Пошехонским). В целом, слова чухна, чухонец, чухонский либо малоизвестны и воспринимаются как слегка архаичные, будучи элементами пословиц и поговорок, поэтического дискурса (Упрям, как лошадь чухонская [Михельсон S.a.: II, 422]), – либо имеют иное значение, не совсем связанное с финнами (чушка (чухна) – свинья, бестолковый, дурень, рыло свиное [Михельсон S.a.: II, 524]). В Петербурге же слово чухна возможно и как элемент бытового дискурса: Это все их чухонские проблемы (из уличного разговора; речь идет о деятельности общественной организации ингерманландцев).

Простой гетеростереотип в отношении финнов в ответах воронежских респондентов включал такие определения, как трудолюбивые, работящие, ‘качество’ / серьезные, пунктуальные / внимательные, рассудительные / сдержанные, миролюбивые / общительные, галантные, и т.п. Сочетание финское качество почти что приобрело статус фразеологизма, часто используется в рекламе (например, краски фирмы Тиккурила). Единичные ответы отмечали, что финны себялюбивые, эгоистичные, скупые / жестокие, мстительные / холодные, апатичные, ‘тормозные’.

Определение пьющие вряд ли можно отнести к разряду отрицательных оценок, учитывая и особенности русского национального мифа о питье (Руси веселiе есть пити, Не можем безъ того и быти. Несторъ. Летопись (слова Владимира) – Цит. по [Михельсон S.a.: II, 207]). Один из ответов так определяет финнов: лыжники, пьющие напитки, чтобы согреться, извинительно-эвфемистически обозначая вид и функцию напитков. В автостереотипе русских (только в переносном!) также прослеживается явный комплекс вины в отношении употребления алкоголя. Другие нации (шведы, финны, эстонцы), по мнению респондентов, считают русских грубыми, невоспитанными, дремучими, непривлекательными, грязнулями / пьющими водку, большими пьяницами, алкоголиками (наиболее повторяющееся определение). На самом же деле русские не столь плохи, ср. извинительный дискурс столетней давности: Чепуха все это, что «Руси есть веселiе пити», вздоръ! На Руси пьютъ только съ горя, или отъ невъжества, то есть, опять-таки с горя. Такихъ питухов, чтобы пили для одного удовольствiя или радости, у насъ мало, иль ни чуть не больше чъм у другихъ народов. (С.Крашенинников. Въ уголке. Цит. по [Михельсон S.a.: II, 207]). Отзвук этой идеи в сочинении финской студентки: Русские тоже музыкальные и меланхолические. Музыка у них очень грустная, и они пьют, вероятно, от грусти.

Данные были собраны посредством анкетного опроса 177 российских девятиклассников в Санкт-Петербурге (соавтором одной из статей), 150 студентов трех вузов в Воронеже (ВГУ, ВГПУ, ВГТУ), а также с помощью студентов среди различных групп ‘наивных пользователейц языка’. Использованы также фрагменты интервью и сочинений российских и финских студентов.

3. Мифы о языках. Внутренняя противоречивость свойственна наивной картине мира: в ней могут уживаться мифы разных степеней аккультурации индивида (вытирать нос платком или рукой, переводить пословно или по правилам трансформаций и т.п., употребление которых как действенных стереотипов не жестко определено, а ситуативно), более того, мифологемы по своей сути взаимодополнительны. В то же время, ряд опросов выявил такие представления о нациях и языках, которые практически не подвергались сомнению и разделялись подавляющим большинством респондентов – тоталитарные мифы (не путать с тоталитаризмом).

«Скажите, а какой язык самый красивый?» – такие вопросы часто задают школьники и студенты. Да и вполне ‘взрослые’ люди считают, что где-то есть ‘список’ самых красивых, самых трудных, самых легких языков, этакая лингвистическая книга Гиннесса. Книга Гиннесса, в определенном смысле, является зеркалом современной массовой культуры, стремящейся везде и всюду ставить оценки. Впрочем, склонность к различению предметов окружающего мира (а, фактически, своих впечатлений о нем) – основное свойство человека. Аксиологическая дифференцировка лежит в основе человеческой жизнедеятельности.

В целом, мифологемы семиотической границы в большей степени соотносятся с концептами иных наций, нежели с субъектными стратегиями изучения языка. Концептосфера постоянно воспроизводится в текстовой деятельности, и многие мифологемы имеют интертекстуальную опору (великий и могучий русский язык). Практически все мифологемы чужих языков явно соотносятся со степенью сформированности толерантного сознания. В то же время, ряд из них (например, ‘трудный/сложный’, ‘правильный/неправильный’ язык), вероятно, имеют непосредственную связь и с автодидактическим поведением наивного пользователя.

Исследование проводилось в несколько этапов. На первом рассматривались фрагменты направленных интервью с преподавателями и учениками (проводившихся по иному поводу), в которых тем или иным образом оценивался какой-либо язык, привлекались также материалы публикаций в прессе, художественной и научной литературе и др. Были выделены парные признаки для пилотного опроса (красивый/некрасивый, трудный/легкий и т.п.). На втором этапе было проведено пилотное анкетирование группы из 20 человек (студентов 17-24 лет). На третьем было опрошено около 100 (точнее, 98) человек разных социально-возрастных групп (результаты этого опроса и публикуются в данной статье).

Таблица 1. Какой язык самый …?

Разумеется, в национальной концептосфере дается оценка только тем языкам, которые тем или иным образом релевантны для данной нации. Это либо языки территориально близких народов (финский, украинский и др.), либо культурно связанных народов, международные языки-доминаторы (английский, китайский и т.п.). Проведенный опрос позволил приблизительно позиционировать языки в рамках русскоязычной национальной концептосферы. Фигурировавшие в ответах языки были включены во второй (ассоциативный) опросник. Респондентам предлагалось дать не менее трех определений предложенных языков. Анкетирование было открытым (можно было давать более трех определений, а также добавлять определяемые языки).

Таблица 2. Этот язык…

языки	определения (даны в порядке убывания, единичные – довольно малочисленные – ответы не приводятся)
английский	международный, трудный, правильный, популярный
русский	родной, красивый, богатый, точный, простой, очень хороший, нормальный
немецкий	грубый, жесткий, варварский, трудный
украинский	смешной, глупый, близкий, некрасивый, хороший и смешной
финский	мягкий, мелодичный, светлый, смешной, медленный

Более развернутый вариант анкеты предполагал анализ дискурсных фрагментов (ср. [Kalaja 1995: 196–197]) – метаязыковых высказываний о ‘пригодности’ языка, о его преимущественном использовании в той или иной социальной коммуникативной сфере. Хотя установка в этот раз и была более нечеткой, полученные ответы проявили достаточно сходства с предыдущими, а также были легко объединены в группировки.

Таблица 3. Этот язык подходит для…

языки	описания ‘пригодности’ и сфер применения
английский	для делового общения с иностранцами; для всего и для всех; для разговора о компьютерах и экономике
русский	для всего; для разговора с друзьями; для поэзии и науки
немецкий	для войны; для военных действий; для угрозы; для разговора о спорте
украинский	для того, чтобы смешить людей; для того, чтобы слушать с интересом
французский	для объяснения в любви; для комплиментов; для стихов о любви; для того, чтобы говорить красиво
итальянский	для объяснения в любви; для скандалов; для наименования блюд; для пения

4. Мифологемы и границы. «Культура организует себя в форме определенного пространства–времени и вне такой организации существовать не может. Эта организация реализуется как семиосфера и, одновременно, с помощью семиосферы» [Лотман 1996: 178]. Интертекстуальные события, связанные с созданием прецедентных текстов и распространением их перлокутивного эффекта в коммуникативной среде, напоминают эффект волны от брошенного в жидкую среду камня. Пограничные события (в прямом и переносном смысле: от войны до контактов дипломатов и ‘народной дипломатии’) также напоминают волну, затухающую по мере удаления от границы.

Человек проходит две основные стадии самоидентификации в жизни. Первая – отграничение себя как индивида от социальной среды, состоящей из других индивидов. Вторая – отграничение себя как вида или подвида (нации, народа, социума, общности) от других социальных групп. Имя человека и имя народа (антропоним и этноним) являются двумя центрами мифологической системы, организующей жизнь и выживание индивида, сотрудничество и совместное выживание совокупности индивидов. Это я и Это мы – первичные элементы социального дискурса, определяющие границы внутреннего и внешнего микромира, среды обитания человеческой особи. В этом смысле делимитативная и конституирующая функция этнонима (и националистического дискурса) ничем не отличается от дискурса, например, подростковых группировок или болельщиков футбольной команды.

Мифологемы, связанные с этнонимами, в первую очередь, позволяют самому народу-носителю языка отграничить себя и выделить собственные мифологизированные черты из континуума возможных поведенческих стереотипов. Заявляя о том, что какой-то народ молчалив, мы признаем себя если не говорливыми, то уж во всяком случае не такими молчаливыми. Можно почти утверждать: Скажи мне, что ты думаешь о своем соседе (о другом народе), и я тебе скажу, каков ты сам. Гетеростереотип говорит больше не столько о референте этнонима, связанного со стереотипом, сколько о создателе и пользователе стереотипа. Второе, что следует сказать об этнонимах-мифологемах, это их территориальная, индивидуальная и историческая неоднородность. Наиболее дифференцированы гетеростереотипы в пограничных областях, именно здесь присутствуют в достаточной степени отрицательные коннотаты, в центре этнокультурной среды образ другого народа менее эмоционален, более взвешен. Внутри этнокультурной среды различия в мифологизации этнонима зависят от социальной функции и предыстории конкретного индивида (межкультурные посредники более толерантны в отношении негативных коннотаций, зачастую вовсе их отрицают, у них вырабатывается осознанный метакоммуникативный взгляд). Наконец, баланс негативных и позитивных коннотаций в мифологемах-этнонимах меняется в зависимости от исторической эпохи, исторических и интертекстуальных событий (прецедентные тексты могут в значительной степени изменить существующий стереотип). Таким образом, этнолингвистическую компетенцию можно воспитывать.

Каждый пользователь языка является одновременно и его исследователем, наблюдателем собственной языковой деятельности, поскольку он наблюдает, контролирует и организует эту деятельность. Как пишет Дж.Келли, «каждый человек – по-своему – ученый» [Келли 2000: 13]. Интересно, что подобные наблюдения за ‘наивной эпистемологией’ проводятся и в рамках иных, нежели языковедение, сфер человеческого знания (физика, математика и др. [Schommer, Walker 1995; Нгуен-Ксуан 1996]), выявляя при этом сходные способы стереотипизации. Метаязыковая деятельность наивного пользователя и мифологемы, организующие эту деятельность, формируют сферу повседневной, бытовой философии языка: общих принципов отношения к языку, к языкам, к слову, к текстам, к носителям чужого языка и т.п., а также субъектные стратегии и тактики использования языка, понимания речевых произведений, изучения родного и иностранного языков (пословный перевод, ударение для ‘английскости’).

Межъязыковые границы также являются сферой метаязыковой деятельности, объектом повседневной философии языка. К данной сфере относятся как приемы наивных переводчиков и способы запоминания значений слов, как личностные стратегии изучения лексики или грамматики и персональные конструкты инокультурных понятий, так и ассоциативные представления о процессе изучения языка (ср. работы К.Крамш о метафоризации данного процесса: «Изучение языка подобно…» [Kramsch 2002] и др.) и о статусе того или иного языка среди других.

Разумеется, мифологемы наивных межъязыковых сопоставлений отражают не столько ‘объективные’ качества того или иного языка, сколько типичные стереотипы данного языкового социума, проявляющиеся в коммуникативном поведении его представителей. Интересно, что мифологемы, связанные с языковой онтологией (‘сколько значений имеет слово’, ‘сколько значений имеет иностранное слово’, ‘где находится язык’ и т.п.) представлены в достаточно противоречивых, порой весьма противоположных взглядах наивных пользователей, отражающих различные стадии продвижения в изучении языка и формировании собственной метаязыковой компетенции – мифы комплементарного действия.

Что же касается мифологии языкового статуса, то в этом случае наблюдается удивительное единодушие (единомыслие) респондентов. Это, по-видимому, связано с тем, что оценка того или иного языка как ‘красивого/некрасивого’, ‘трудного/сложного’ связана не с субъектным саморазвитием наивного пользователя, а с воспринимаемыми им стереотипами национальной концептосферы. В этом смысле можно говорить о мифологии чужих языков и как о концептах [Попова, Стернин 1999: 3-4; Воркачев 2002: 8-11] английского, финского, немецкого и других языков в русскоязычной концептосфере. Предпочитая во всех случаях термин ‘мифологема’, мы подчеркиваем деятельностный характер данного стереотипа, разделяя взгляды М.Мак-Люэна и Р.Барта на миф как готовность действовать и миф как вторичное семиотическое явление [McLuhan 1996: 361; Барт 1994: 79-81].

Можно сказать, что русский авто- и гетеростереотип (мифологемы этнического статуса и поведенческие стереотипы) включает в себя противоречивые черты, сама противоречивость также подчеркивается многими респондентами. Русскоязычный совокупный индивид, как подросток, хочет и быть как все, обладать универсальными положительными чертами, и выделиться, обладать неповторимыми, уникальными чертами. Поэтому русские пьющие и критикующие себя за пьянство, легкомысленные и серьезные, бездельники и талантливые, глупые и умные. Таков оксюморон современного (и, возможно, не только современного) русского языкового существования (ср. отмеченный Лотманом оксюморон границы: наши поганыи): между замкнутостью и ксенофобией, с одной стороны, открытостью и любвеобильностью, с другой. События в социально-политической среде последних лет также ставят русских в пограничную позицию выбора между противоречивыми коммуникативными поведенческими стереотипами. Возможно, это приведет «к культурному выравниванию и созданию новой семиосферы более высокого порядка, в которую включаются обе стороны уже как равноправные» [Лотман 1996: 192], консенсуальной коммуникативной среды (consensual domain) [Maturana 1978: 47-50].

 

 

Литература:

1.         Барт Р. Избранные работы. М.: Прогресс; Универс, 1994.

2.         Волошинов В.Н. (М.М.Бахтин). Марксизм и философия языка. М.: Лабиринт, 1993.

3.         Воркачев С.Г. Концепт счастья в русском языковом сознании: опыт культурологического анализа. Краснодар: Изд-во КубГТУ, 2002.

4.         Кашкин В.Б. Аспекты метаязыковой деятельности // Лексика и лексикография. Вып. 10. М.: Ин-т языкознания, 1999.

5.         Кашкин В.Б., Пёйхёнен С. Этнонимы и теорритория национальной души // Русское и финское коммуникативное поведение. Вып.1. Воронеж: Изд-во ВГТУ, 2000. С.62–70.

6.         Кашкин В.Б., Пёйхёнен С. Так что же в имени... (Асимметричный дуализм личного имени) // Русское и финское коммуникативное поведение. Вып.2. СПб.: Изд-во РГПУ им. А.И.Герцена, 2001. С.54–70.

7.         Кашкин В.Б. Какой язык «самый красивый»? // Русское и финское коммуникативное поведение. Вып.3. Воронеж, 2000. С.101-106.

8.         Келли Дж. Теория личности: психология личных конструктов. СПб.: Речь, 2000.

9.         Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история. М.: ЯРК, 1996.

10.     Михельсон М.И. Русская мысль и речь: Свое и чужое. В 2-х тт. S.s.: S.a.

11.     ан Нгуен-Ксуан. Ментальные модели физических явлений, связанных с повседневной жизнью // Иностранная психология. 1996. №6.

12.     Попова З.Д., Стернин И.А. Понятие ‘концепт’ в лингвистических исследованиях. Воронеж: Изд-во ВГУ, 1999.

13.     Isoherranen (Pöyhönen) S. Stereotypiat kulttuuri-identiteetin muodostajina. Venäläisten koululaisten kulttuuri-identiteetti ja stereotypiat lähialueiden kansoista. MA thesis in Applied Linguistics. University of Jyväskylä, 1997.

14.     Kachkine V.B. Language Contrasts in Naïve Philosophy // New Approaches to Research on Beliefs About SLA. Dordrecht: Kluwer (in preparation).

15.     Kalaja P. Student beliefs (or metacognitive knowledge) about SLA reconsidered // International Journal of Applied Linguistics. 1995. №5:2. Pp.191–204.

16.     Kramsch C. Learning a language is like… // New Approaches to Research on Beliefs About SLA. Amsterdam: Kluwer (to appear in 2002).

17.     Lehtonen J. Cultural stereotypes as a projection of national self-consciousness // Proceedings of the 9th Annual Intercultural and International Communication Conference. Miami: University of Miami, 1992. Pp.144-146.

18.     Lehtonen J. Suomalaisuus, Suomi-kuva ja kansainvälistymisen haasteet // J. Lehtonen (ed.) Kulttuurien kohtaaminen. Näkökulmia kulttuurienväliseen kanssakäymiseen. University of Jyväskylä: Publications of the Deparment of Communication, 1993. 9. Pp.7-30.

19.     Lippmann W. Public Opinion. New York: Harcourt, Brace, 1922.

20.     Maturana H. Biology of Language: The Epistemology of Reality // Miller G.A. & Lenneberg E. (Eds.). Psychology and Biology of Language and Thought: Essays in Honor of Eric Lenneberg. N.Y.: Academic Press, 1978. Pp. 27-63.

21.     McLuhan, Marshall. Essential McLuhan. Concord, Ont.: Basic Books, 1996.

22.     Triandis H., Vassiliou V. Frequency of contact and stereotyping // Journal of Personality and Social Psychology. 1967. 7. Pp.316-328.

23.     Schommer, M., Walker, K. Are epistemological beliefs similar across domain? // Journal of Educational Psychology. №87:3. Pp.424–432.

 

Назад на страницу В.Б.Кашкина