В.Б.Кашкин
Коммуникативная мимикрия и
социальная власть
1. Введение. Воронежские цыганки уже не спрашивают: Маладой, спрасить можна? (это
– чистая фатическая
функция, испрашивание разрешения на начало общения).
Вводный вопрос ныне чаще звучит так: Как
проехать на автовокзал? (это особенно умиляет в устах цыганок, промышляющих
в этом городе всю свою жизнь). Агрессивное начало коммуникации уже не предполагает
испрашивания разрешения, агрессивная
фатика здесь притворяется жалобным вопросом или
просьбой. Стоит только разжалобиться, поверить, что перед Вами не хищник, а
зеленая листва, и можно распрощаться с некоторой суммой денег или даже со всем
кошельком. Это пример коммуникативной мимикрии из бытовой сферы общения
(кстати, аналогичный пример – ‘лохотрон’, когда
громкое обсуждение ‘выигрышей’ и ‘правил лотереи’ подставными людьми призвано
привлечь внимание наивных прохожих).
Более опасны случаи мимикрии в политической и рекламной сфере. Впрочем, как и в случае с ‘интуитивной пиарщицей’
– цыганкой, или в случае с лохотроном, когда
бесполезно требовать назад кошелек или проигранные деньги, – здесь также
зачастую бесполезно требовать компенсации за материальный ущерб в случае
покупки некачественного или несоответствующего заявленным свойствам продукта, и
практически бесполезно, а то и опасно требовать от избранного политика
‘выполнения обещаний’ повысить зарплату, включить отопление или лечь на
рельсы.
Но ведь мы в другой, менее ‘человечной’ сфере, не требуем,
например, от электрического тока, чтобы он не ударял нас, если мы суем пальцы в
розетку. Думается, настало время и в сфере собственно человеческой освободиться
от некоторых мифов и предрассудков. Исследование коммуникативного процесса должно,
таким образом, помочь и старушке в платочке, со слезами в обманутых глазах
повторяющей: Ведь он же обещал, мы ему поверили! Экологизация
коммуникации предполагает, таким образом, определенную степень просвещения наивных коммуникантов, которыми,
правда, – такова уж наша природа – остаются в значительной мере и сами
исследователи.
2. Трансляционная модель и
мифология наивного коммуниканта. Наиболее распространенное
мнение о предназначении языка (и других систем коммуникации) следующее: язык
является средством передачи информации, средством общения. Даже бытовое
сознание воспринимает эту предназначенность как основную цель коммуникативной
деятельности. Срабатывает укоренившаяся в современном
околонаучном сознании трансляционная модель, согласно которой коммуникация
предстает как однонаправленный процесс передачи сообщений от отправителя получателю.
Если что-то говорится, значит, кому-то нужно что-то сообщить другому [Кашкин 2000, 5-7].
Сознание наивного пользователя языка воспринимает коммуникационный
процесс именно как передачу информации от одного реального и единичного коммуниканта другому (другим). Реальность массовой
коммуникации, мифологичность сознания ее участников,
да и сознательное поддержание выгодных властям мифов бойцами современного
‘невидимого фронта’ (имеется в виду неизбежная фактическая ангажированность
СМИ) приводят к тому, что коммуникативный процесс не может не восприниматься и
воспринимается его участниками через призму мифологем (слова обозначают вещи и явления действительности, информация передается
от одного коммуниканта другому и т.п.). Отсюда
возникают поверья: зря не будут в газетах
писать; он ведь сам говорит, что он за народ; я сама по телевизору видела, значит правда! и т.п. Создается и мифологизированный
образ отправителя как корпоративного, так и псевдоиндивидуального
(Партия сказала «Надо!», комсомол ответил «Есть!»; Президент
отвечает на письма простых американцев). Соучастники политической и
экономической коммуникативной среды, олицетворяя корпоративного отправителя и персонифицируя партийный дискурс в лице лидера, входят в
конвенцию, согласно которой мифические фигуры принимаются за реальных коммуникантов (ср. [Блинов 1996, 9, 204-205] о
конвенциональном, ‘притворном’ полагании как основе
общения).
Мы все же попробуем усомниться в адекватности подобной модели,
проанализировав те случаи, когда либо истинные цели и
намерения коммуникантов выступают под маской иных
целей и функций, либо участники коммуникации мимикрируют
и выступают от чужого имени, либо когда в сообщении подменяются привычные и
наиболее ожидаемые смыслы и функции используемых знаков.
Действительно, хотят ли что-либо сообщить кому-либо болельщики
футбольной команды, скандирующие лозунги? Хочет ли что-либо сообщить кому-либо
фирма, рекламирующая всем давно известный товар? Хотят ли что-либо сообщить
кому-либо участники митинга политических или социальных маргиналов, проблемы
которых интересуют, скорее всего, лишь их самих? Хотят ли что-либо сообщить
друг другу или кому-либо еще подростки, повторяющие интертекст
рекламных роликов или популярных фильмов? Или, если все же мы убедимся, что они
хотят что-то сообщить, то соответствует ли это сообщение ‘прямому содержанию’
текста лозунга, слогана, речевки,
навязчивой фразе?
Вряд ли можно назвать подобные случаи псевдокоммуникацией,
суррогатом или имитацией общения, однако именно подобные явления в современном
коммуникативном пространстве заставляют усомниться в правильности определения
основного предназначения коммуникативной деятельности и правильности выведения иерархии ее функций. Возможно, представление о коммуникации
как о передаче сообщений, обозначающих предметы и отношения окружающего мира,
нуждается в определенной коррекции.
q
Во-первых, в процессе
коммуникации ничто и никуда не передается, выражение ‘передача информации’
– всего лишь одна из ‘метафор, которыми мы живем’ [Lakoff
& Johnson 1972]. Мы ‘даем слово’, ‘передаем
чужие слова’, даже ‘берем свои слова обратно’, но во всем этом не
больше здравого смысла, чем в наивной картине мира, в которой солнце ‘всходит
и заходит’. В отличие от реальной передачи вещей друг другу, слова, которые
мифологизированным сознанием действительно воспринимаются как вещи, на самом
деле не только не передаются, ими не владеет и тот, кто их произносит. Они
покидают границы его тела как сотрясения воздуха и воспринимаются другими коммуникантами как сотрясения воздуха. При этом вовсе не
получается так, что у отправителя становится слов меньше в результате этого
обмена, а у получателя больше. Просто производимые коммуникантами
сотрясения воздуха, в зависимости от конфигурации, вызывают схожие действия и
переживания. Степень подобия этих действий и чувствований соответствует степени
взаимопонимания. Наивное представление об идентичности слова
и вещи, аналогичное вещественному ощущению абстрактных понятий в физике и
других естественных науках, (названное в свое время Г.Башляром
французским словом chosisme
[Bachelard 1983, 39], ‘подогревается’ и механистической
моделью коммуникации, заимствованной из технических наук 40-х годов ХХ века.
q
Во-вторых, коммуникативный
процесс не является однонаправленным по ряду причин. Участникам диалога
могут быть приписаны роли отправителя и получателя только в целях весьма
примитивного анализа. В реальности каждый коммуникант
с одной стороны, является по очереди то отправителем, то получателем сообщения,
а с другой, любое сообщение предполагает адресованность,
оно ‘отягощено чужим словом’ (М.М.Бахтин). Помимо погруженности в интертекстуальную среду чужих высказываний, совершенных в
прошлом и ожидающихся в будущем, коммуникативный процесс совершается в
контексте социальной среды и несет на себе ее отпечаток. Коммуникативное
воздействие, таким образом, – теоретическая фикция, в реальности языкового
существования всегда осуществляется коммуникативное взаимодействие [Волошинов (Бахтин) 1993 (1929), 16-17, 23]).
q
В-третьих, существуют примеры
функциональной мимикрии, – и их список ширится, в особенности в
коммуникативной среде современной политической пропаганды и агитации, в условиях
современного политического и рекламного дискурса. Это явление наблюдается во
всех случаях, когда отправитель имеет намерение скрыть свои цели полностью или
частично. В таких случаях весьма часто сообщение имеет маркеры одной функции,
однако на деле выполняет другую. Функция мимикрирует,
притворяется какой-то иной, которая в данном контексте, вероятно, выглядела бы
более безобидно.
q
В-четвертых, случаи, когда коммуникант
не имеет намерения передавать какую-либо значимую информацию, но при этом все
же вступает в общение, могут быть отмечены и на ранних этапах развития
коммуникативной деятельности. То есть, общение
без сообщения (точнее сказать, с
подменой сообщения) имеется и в
животной среде [Кликс 1983, 85-88]. Следовательно, нужно искать ту общую функцию или функции, которые
объединяют все случаи общения, а не только те, в которых информационная, референционная или когнитивная функции являются явно
ведущими.
3. Типология
коммуникативной мимикрии. Рассмотрим некоторые случаи функциональной
мимикрии в современной коммуникативной деятельности и определим, какие же
функции пытаются скрыть коммуниканты, и какие функции
все же являются ведущими для осуществления целей общения.
3.1. Мимикрия участников коммуникации. Одним из видов мимикрии
является подмена автора. Обратимся к текстам рекламных видеороликов чайного
торгового дома “Гранд”: Один из крупнейших поставщиков чая в Россию
продолжает свой рассказ об этом замечательном напитке…– речь ведется от
‘постороннего’, от З-го лица, только потом появляется
1-е, причем не самостоятельно, а в рамках интервью с потребителем или
экспертом. В данном примере, к тому же, осуществлена еще и подмена реального
референта, которым в любом рекламном тексте является продукт или предприятие.
Еще один, более ‘древний’, пример: Аппарат Жиллетъ – благодарнейший
подарок к Пасхе. Легкое, быстрое и безопасное бритье. Результатъ
научной конструкции. Поразительна простота руки и сгибаемые клинки съ возможностью перестановки для всякой бороды. – это реклама «Жиллетт» из «Нивы» 1913 года – Одинъ изобретатель и экспертъ говоритъ
объ аппаратъ для бритья Жиллетъ: «Поражаетъ
меня простота; согнутая предохранительная дужка...» Реальный отправитель
рекламного сообщения и не стремится показать себя, прибегая к мимикрии под
представителя типичного получателя (Я – домохозяйка,
и поэтому...), либо авторитетного эксперта (Я – научный сотрудник института имени Эрисмана, и...), либо
оформляя свое послание как описание или нарратив в
третьем лице.
Подмена автора иногда производит такое же впечатление, как и
хищный дискурс персонажа Дж.Р.Р.Толкина,
‘большой скользкой твари’, который к себе обращался на ты, а к собеседнику – в третьем лице, ‘на он’.
А вот фрагмент из дискурса в другой среде: Обращение к средствам
массовой информации (заголовок). Каждый
имеет право и должен знать об этом (слоган). Великие перемены происходят ныне, на пороге
XXI века... Но как это и было всегда, В ПЕРЕЛОМНЫЕ, КРИТИЧЕСКИЕ ПЕРИОДЫ
РАЗВИТИЯ ПЛАНЕТЫ, НА СТЫКЕ ЭПОХ, КОГДА НАСТУПАЕТ ПОРА ПОДНИМАТЬ СОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
НА БОЛЕЕ ВЫСОКУЮ СТУПЕНЬ РАЗВИТИЯ, ПРИХОДИТ УЧИТЕЛЬ – ВЕЛИКИЙ ДУХ, НАСТАВНИК
ЧЕЛОВЕЧЕСТВА... СЕГОДНЯ ОБ ЭТОМ НАПОМИНАЕТ СЛОВО ВИССАРИОНА... Это – призыв ко
всем нам идти по пути Света... Виссарионом
указываются сроки великого Перехода, а также даются законы и правила вхождения
человека в Новую эпоху. НАШ ПРИЗЫВ ОБРАЩЕН КО ВСЕМ СРЕДСТВАМ МАССОВОЙ
ИНФОРМАЦИИ. Наиболее откровенна в указании авторства текста обращения
предпоследняя фраза, в которой смелость и открытость доходят даже до
употребления пассивного залога с указанием деятеля. В остальных случаях некие мы (наш
призыв) никак не раскрываются. Не удивительно и отсутствие подписи или
каких-либо иных реквизитов религиозной ‘фирмы’ на этой листовке. Зато в избытке
представлены призывы к возможному получателю и апелляции к мифологемным
авторитетам, призванные его убедить: наука,
человечество, планета, эволюционная
спираль (эта ссылка и в постмарксистскую эпоху
все еще весьма эффективна), стык эпох (излюбленная
многими и на бытовом уровне апелляция к мифологеме временнóй
границы) и т.п.
Листовкам и ‘методической литературе’ «Русского Национального Единства» также не свойственно
откровенное указание автора сообщения. Хотя, вероятно, для носителей этой и
подобных идеологий вера в единство приводит к признанию реальности авторства
корпоративного. Листовки, как и полагается, снабжены реквизитной информацией,
откровенность которой, впрочем, ограничивается указанием
а/я на главпочтамтах. Сами же тексты, изобилуя ‘местоимением
с распределенной ответственностью’ мы,
элементами стиля властного дискурса советской эпохи (геноцид, земля и недра, добросовестный труд, так называемый, Подлинным
испытанием прочности для РНЕ стали события
сентября-октября 93-го года в Москве, Центральный Совет РНЕ принял решение об
отправке... и т.п.), апелляцией к мифологемным
авторитетам и пугалам (история, народ,
порядок, развал, враг и т.п.), собственно об отправителе сообщения
предпочитают говорить в третьем лице множественного числа и – весьма часто – в
будущем времени: Только Русские националисты
являются носителями национальной идеи и ставят интересы Нации превыше всего.
Только Русское Национальное Единство установит на Русской земле Русский
порядок, который: остановит колонизацию России, прекратит геноцид
Русских и Россиян... и т.д.
Интересно, что в лозунгах-заклинаниях, написанных в третьем лице,
анонимные авторы предпочитают совершенный вид, а в обещаниях-клятвах,
написанных от имени корпоративного мы,
– несовершенный! Возможно, эта фрейдовская оговорка
на уровне неявного грамматического выбора сопоставима с наивным признанием,
сделанным однажды шестнадцатилетним неофитом РНЕ в газетном интервью АиФ: А еще, если честно, хочется немножко власти...
Несовершенный вид, может быть, говорит и о том, что обещания и клятвы для
подобного рода дискурса прикрывают бóльшую любовь к процессу, нежели к результату: Мы, Русские Националисты, будем всюду
защищать и отстаивать права и интересы
Русских людей.
3.2. Мимикрия функций коммуникации. Отличительной особенностью
дискурса избранного российского президента является не столько форма высказывания,
сколько содержание, точнее, его противоречивость. Как писали некоторые газеты в
период предвыборной кампании, В.В.Путин
сказал всем людям то, что они хотели. Но дело-то в том, что хотели они
разного. Отзвук же слов претендента на президентский пост был обусловлен
наличествовавшими в массовом сознании ожиданиями. Здесь мы сталкиваемся с
особым родом интертекста – опережающей интертекстуальностью. Того, что
говорится, уже ждут и это как бы заранее принимают. Но российский президент не
одинок: тексты американского президента пишутся на основании обработки почты с
использованием лексики авторов писем [Почепцов 2000,
260]. Информация, в таком случае, чаще всего, стремится к нулю.
А нужен ли получателю иной дискурс? Чаще всего можно наблюдать
стремление не к получению достоверной, хотя и горькой информации, а скорее, к
успокоению, к сохранению привычной картины информационно спокойного мира.
Дискурс политического лидера в переходные моменты истории, либо кризисная
коммуникация компании выполняют своего рода психотерапевтическую роль, сохраняя
единство коммуникативного поля сторонников идеи или потребителей продукта.
Участники коммуникативного процесса более склонны поступиться информативной
функцией, нежели фатической и объединительной [Шейгал 2000, 46-47, 127-131].
Противоречивые высказывания кандидата в российские президенты
соответствовали противоречивому же портрету и среднего избирателя. Дискурс
кандидата в прямом смысле опирался на ‘чужое слово’, ‘обезличенное слово’.
Индивидуальный автор умирает в отправителе сообщения в политическом дискурсе, «текст обретает единство не в происхождении
своем, а в предназначении... читатель – это человек без истории, без биографии,
без психологии, он всего лишь некто» [Барт
1994(1968), 384-391]. Это обстоятельство убивает также и индивидуальность
получателя.
В то же время, форма высказывания гипнотизирует получателя, и он
действительно верит и продолжает верить, что говорит один ответственный автор с
‘нами всеми’ (или ‘нашими людьми’): Вот
подождите, пройдет еще полгода и год, и вы будете говорить о нем более
уважительно, сами увидите, как все изменится к лучшему…
(из радиоинтервью на ‘оппозиционной’ радиостанции Эхо Москвы в начале 2000 года).
Возможная ‘многоликость’ отправителя, которой, впрочем, не видят, не хотят
видеть (или не сразу видят) получатели, лишний раз говорит о том, что политические
субъекты не настроены на истинное общение (которое, как хочется верить, все же
связано с передачей некоторой информации, с проявлением собственного я). Единственное, что их интересует –
это власть сама по себе, способы ее достижения и удержания, получения
дивидендов от своего символического капитала [Bourdieu
1991, 68-69].
Как видим, в реальном дискурсе оба
вышеописанных типа мимикрии могут выступать одновременно. Первый тип (авторская
мимикрия) является наиболее общим явлением, явлением общекоммуникативного
уровня, выступая на уровне коммуникативной ситуации. Второй тип (функциональная
мимикрия) выступает на уровне отдельных фраз и фрагментов текста, являющихся
маркерами (или псевдомаркерами) коммуникативных
функций. Третий тип чаще связан с микроуровнем,
уровнем состава текста, отдельных его элементов.
3.3. Мимикрия элементов коммуникации. Один из приемов пропаганды
использует мимикрию элементов: агрессивное навязывание лексики и фразеологии, а
вместе с этим – мировоззренческого блока (развитой
социализм, антитеррористическая операция и др. эвфемизмы на службе власти,
ср. [Кочкин 1999: 31-32]). Можно также отметить
прямую или косвенную цензуру, в том числе самоцензуру,
табу на определенные имена, слова, фразы, обороты, приводящие к эвфемистической
замене. Здесь также упомянем снисходительный дискурс ‘начальника’: родненькие вы мои – в устах генерала по
отношению к раненым солдатам. мэр французского города По,
обращавшийся к избирателям на местном диалекте – пример П.Бурдье
[Bourdieu 1991: 68-69].
А вот пример из книжки «Верите
ли Вы в Троицу?», распространяемой одним из импортных
религиозных течений в России: Возможно, сейчас вы задаетесь вопросом:
если учение о Троице не библейское, то как же оно
стало догматом в христианском мире? Большинство заголовков этой книги
представлены как вопросы, в тексте также весьма часто используется этот риторический
прием. Однако, практически ни один из читателей такие
вопросы и не собирался задавать, вопросительность навязывается вербальному
мышлению читателя авторами пропагандистской книжки. Фактически, прагматический
фокус данного текстового акта – императив, как и в рекламном дискурсе: пойди и купи, пойди и проголосуй.
Спор об элементах дискурса как маркерах распределения власти можно
наблюдать в примере из русской классики: разговор профессора Преображенского со
Швондером и его ‘коллегами’ из домоуправления в «Собачьем сердце» (Кто на ком стоял?
– крикнул Филипп Филиппович, – потрудитесь излагать свои мысли яснее; За-ве-дующая, поправил ее Филипп Филиппович и др.).
Практически, каждая фраза этого фрагмента является элементом словесной дуэли о
том, как говорить, какие термины ‘правильно’ употреблять. Отказ Филиппа
Филипповича употреблять элементы ‘новояза’ раннесоветской эпохи является бунтом против власти. Этот
фрагмент во многом может служить пособием по властному дискурсу,
поскольку на протяжении всего эпизода основной вопрос, который скрывается, мимикрируя под другие коммуникативные задачи и элементы,
это вопрос о том, кто главнее, то есть, вопрос о власти. О собственно
информативной части (отнимать комнаты или не отнимать) речь почти не идет, речь
идет, скорее, о ‘праве на речь’, по терминологии П.Бурдье.
Возможно, следует вспомнить классика революции и сказать, что основной вопрос
любого дискурса (как речи, сопряженной с действием) – это вопрос о власти.
Лингвистический авторитет, тот, кто знает, как правильно говорить – это и
властный авторитет, ему надо подчиняться.
Конечно, представление о ‘правильности’ – также один из
коммуникативных мифов. В каком-то смысле, язык создан для обмана и посредством
обмана: aliquis stat pro aliquo. Впрочем, решение этой
проблемы не в наивном желании ‘добиться правды’, истины, искренности и т.п. Это
вряд ли вообще возможно. Скорее всего, то ‘идеологическое
обрезание’, которое проходят все лингвисты, изучающие основы семиотики, и
получающие представление о мотивированности знака
(точнее, напротив, о его принципиальной арбитрарности)
могут пригодиться и наивному пользователю, если он не желает и далее совать
пальцы в розетку и рассчитывать на то, что ему кто-то будет ‘говорить правду’.
4. Делимитативная
функция и распределение социальной власти. В животном мире мимикрия служит выживанию –
как правило, одних видов за счет других. В человеческом – ‘удавов’ за счет
‘кроликов’. Удавам, как показывает история и современность, рано или поздно
удается убедить кроликов.
Но убедить адресанта можно только в том случае, если он разделяет
мифологемы отправителя, как и понять можно только то, что уже было каким-то
образом и в какой-то мере понято прежде. Как утверждают У.Матурана
и Ф.Барела, феномен коммуникации зависит не от того, что передается, но от того, что происходит в
получателе [Maturana & Varela
1987(1984), 212]. Выражение ‘передача информации’, как уже было сказано, –
всего лишь неудачная метафора: язык не передает информацию, его функция
заключается в установлении между коммуникантами консенсуальной сферы взаимных действий, основанной на
взаимно разделяемой референции. Политические коммуниканты
объединяются именно по признаку общей референции, поддерживая эту хрупкую консенсуальную сферу многократным повторением дискурса (в
этом смысле можно даже говорить о жанре политической молитвы или заклинания).
Реальность политического дискурса, как видим, в бóльшей степени
соответствует концепции биолога (и, как он сам себя называет, ‘когнитивного терапевта’)
Матураны, нежели механистической модели коммуникации
‘через телефонную трубку’, идущей от телефонных проблем 40-50-х годов. А из
своей концепции Матурана делает и такой вывод: никого
нельзя рациональным образом убедить в том, во что он до этого сам – в
неосознанной форме – не верил [Матурана 1995(1970),
140].
Мы, пьющие Нескафе и Мы, голосующие за Х –
это всего лишь делимитирующий дискурс, позволяющий
человеческим особям объединяться в группы, отделяясь от других по предпочтениям
тех или иных действий или суждений. Условный мифологемный
отправитель или референт (политический лидер, фирма или продукт) становятся
кристаллизаторами и символами объединения получателей. Коммуникация же
представляется в таком аспекте не как однонаправленная ‘передача информации’, а
как взаимное действие, за которое, возможно, необходимо нести и взаимную ответственность.
«Вопрос, к которому мы обязаны повернуться лицом в этот момент нашей истории –
о наших желаниях, и о том, хотим мы или нет нести ответственность за наши
желания» [Maturana 1998, 1].
А не является ли функция делимитации, то есть, ограничения – и
отграничения – жизненного и коммуникативного пространства индивида и группы
индивидов, то есть, социума, первичной функцией коммуникации в историческом
плане? И не подпадаем ли мы под действие мифа, наблюдая достаточно развитую
коммуникацию в современном обществе, когда информационная (референционная,
в терминологии Якобсона) функция выходит часто на первый план и кажется
основной?
«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» – сказано поэтом. Но может
быть, и наша коммуникация также выросла из метки территории (как это делают,
например, коты): внутри гумбольдтовского круга и вне его? Аналогичную мысль
высказывает и А.М.Лобок в книге «Антропология
мифа»: подлинной основой языка является феномен мифосемантических
меток [Лобок 1997, 394-397 и др.]. Только невозможность трансляции этого
индивидуального эмоционального содержания меток приводит к возникновению
коммуникации, как передачи информации для другого. Эмоциональная метка, коннотирующий знак-для-себя
становится денотирующим знаком-для-другого.
Для Р.Барта коннотация также первична, равно как и
для У.Матураны. Итак, эмоциональная коннотация и
делимитация, проведение границ (можно также вспомнить идеи Лотмана о
семиотической деятельности и о семиотической границе [Лотман 1996, 175–192])
первичны для человеческой коммуникации, ‘передача информации’ – вторичный, и,
может быть, даже побочный продукт этой деятельности.
5. Авторство,
авторитетность, ответственность. Рано или поздно встает вопрос о реальной ответственности за
сказанные (или иногда не сказанные, но подразумеваемые) слова. Кто ответит за
отравление рекламируемым продуктом или кого, в конечном итоге, следует положить
на рельсы? Определение авторства текста (речевого произведения) в сфере перлокутивных последствий перерастает из
филологического в политический или даже в юридический вопрос.
Диалогическая сущность коммуникации и ее
включенность в процесс совместной человеческой деятельности влекут за собой
распределение ролей коммуникантов по степени их
влияния на эту деятельность. Любое высказывание, любой фрагмент дискурсивного
процесса, таким образом, имеет определенную ‘стоимость’ на рынке
лингвистических действий. Эта стоимость, в основном, определяется степенью
авторитетности источника сообщения. В зависимости от того, кому принадлежит
высказывание, из какого источника оно взято, мы склонны верить либо не верить
ему, исполнять либо не исполнять действие и т.п.
Коммуникация и язык не являются автономными сферами, они – лишь
выделившаяся часть человеческой деятельности, направленная на организацию
последней. В связи с этим одной из самых фундаментальных для коммуникации
оказывается категория авторитетности источника сообщения: через нее
взвешивается степень влияния слов на коммуникативные последствия, а также
укрепляется либо ослабляется возможность этого влияния со стороны
взаимодействующих коммуникантов.
Категория авторитетности развернута в сторону
как прошлого, так и будущего. Высказывание отягощено историей, впитывает в себя
‘запахи’ предыдущих контекстов (по М.М.Бахтину), обладает ретенцией. С другой
стороны, каждое высказывание укрепляет либо ослабляет авторитет коммуниканта, содержит в себе прогноз будущих контекстов и
действий, обладает протенцией (по Э.Гуссерлю).
Хотя, в принципе, любое высказывание в той или иной мере связано с
авторитетностью, выделяется отдельный класс дискурсивных – или шире –
коммуникативных средств, основной функцией которых является собственно указание
на авторитет источника сообщения. Эта группа метакоммуникативных
маркеров включает как вербальные (Как считают авторитетные эксперты…),
так и невербальные (гербовая печать, подпись, логотип, одежда, очки и
т.п.) знаки авторитетности. Вербальные (текстовые, дискурсные)
маркеры авторитетности могут быть как прямыми, так и косвенными. Прямое
указание на авторитет осуществляется посредством словесных и фразовых средств,
в которых указан источник сообщения, авторитетность которого маркируется.
Косвенное указание выражается через рассыпанные в тексте сравнения, оценки,
ссылки на мифологемные стандарты и т.п. Например, в
научной сфере авторитетность текста может подтверждаться библиографией, ссылкой
на мнение известных ученых, либо на связь с их концепциями взглядов автора
[Болдырева, Кашкин 2001]. Языковые
средства, используемые для маркирования авторитетности, включают словесные (универбы, коннотации внутри семантики слова,
словосочетания), фразовые средства (например, вводные предложения: Как считали еще древние греки, …), текстовые (нарратив, позволяющий сделать вывод об авторитетности и
доверии), интертекстовые (ссылка на прецедентный
текст), возможно, интонационные и фонетические (ударение, выделение).
Специфика категории авторитетности состоит далеко не только в том,
что в ней отражается модальная сторона сообщения. Авторитетность определяет
статус самих участников коммуникации, производимого им дискурса, его перлокутивных последствий. Авторитетным, разумеется, может
быть только источник, отправитель сообщения, коммуникант.
В то же время имеет смысл разделить средства указания на авторитетность на
маркеры авторитетности источника и на маркеры авторитетности сообщения. Первые
из них прямо либо косвенно указывают на авторитетного автора (Институт
гигиены имени Эрисмана, известный специалист д-р Х), вторые же цитируют авторитетные
тексты (Библия, Коран, Уголовный кодекс). Маркеры авторитетности сообщения
косвенным образом указывают и на авторитетность исходного отправителя.
6. Заключение. Анализ дискурса в
экономической и политической коммуникативной среде позволяет утверждать
следующее:
q
Как в случае формальной анонимности, так и в случае формального авторства,
реальных авторов, ответственных за конкретное высказывание, как, впрочем, и
получателей, реализующих свои ожидания при восприятии текста, несколько (копирайтер или спичрайтер, менеджер или политический
деятель, журналист, редактор и т.д.). В этом проявляется интертекстуальность политического
и рекламного дискурса.
q
Массовая коммуникативная среда, склонная к персонификации
социальных институтов и мифологизации личностей,
конструирует собственную реальность. В этой реальности источником сообщения выступает
мифологема автора. В этом проявляется мифологичность политического и рекламного дискурса.
q
Как конструирование речевого произведения из интертекстуального
материала, так и растворение ответственного авторства в мифологемном
суррогате производятся ради получателей сообщения и с помощью их самих. Можно,
перефразируя М.Мак-Люэна, сказать: the receiver is the message;
или даже: получатель и есть автор
сообщения. В массовой коммуникации получателем чаще всего бывает некоторая
социальная группа. Сообщение, дискурс объединяют группу получателей в единых речедействиях
(делимитативная функция коммуникации), при этом
подчиняя их власти или магии слова. В этом проявляется тоталитарность политического и рекламного дискурса.
Возможно, должны существовать определенные социальные ограничения
(писаные и неписаные законы) для отправителей сообщений в массовой
коммуникации, но степень их действенности зависит и от степени коммуникативной
цивилизованности общества, от экологии коммуникации. Не должны ли
появиться общественные организации, следящие за чистотой речевого взаимодействия,
за экологией политической сферы, как, например, общества потребителей в сфере
товарной? Возможно, одним из первых их вопросов к поползновению на власть
любого типа будет вопрос профессора Преображенского, заданный Швондеру: Мы пришли к
вам... – Прежде всего, кто это “мы”?
Итак, язык не является ни средством ‘отражения действительности’,
ни средством ‘передачи информации’ (во всяком случае, эти метафоры условно применимы
лишь к отдельным случаям использования языка). В процессе общения коммуниканты делятся собственными интерпретациями,
собственными коннотациями, собственными чувствами и желаниями. Процесс деления
предполагает определенную экономику и политику (борьбу за власть). Тот или иной
коммуникант, как и его речевая продукция обладают
определенным весом на лингвистическом рынке, весом, который, видимо, может быть
измерен известными лингвосоциологическими методами. Информация
не передается, она возбуждается в другом, заново генерируется коммуникантами друг в друге. Речевое воздействие
является научной абстракцией, возможно только речевое взаимодействие. Лингвоэкономическое поведение, речевое взаимодействие не
равномерно (это – «иллюзия лингвистического коммунизма», по П.Бурдье),
оно предполагает использование стратегий, связанных с мимикрией, притворством,
обманом. Использование таких стратегий говорит о высоком статусе метакоммуникативной функции (функции автомониторинга
коммуникации).
Литература:
1. Барт 1994: Барт Р. Избранные
работы. Семиотика. Поэтика. – М.: «Прогресс», 1994. – 615 с.
2. Блинов 1996: Блинов А. Общение. Звуки. Смысл: Об одной
проблеме аналитической философии языка. – М.: РФО, 1996. – 282 с.
3. Болдырева, Кашкин 2001:
Болдырева А.А., Кашкин В.Б. Категория авторитетности
в научном дискурсе // Язык, коммуникация и социальная
среда. – Воронеж: Изд-во ВГТУ, 2001. – С. 58–70.
4. Волошинов (Бахтин) 1993: Волошинов В.Н.
(М.М.Бахтин). Марксизм и философия языка: Основные проблемы социологического метода
в науке о языке (1929). – М.: «Лабиринт», 1993. – 192 с.
5. Карасик 1992: Карасик В.И. Язык социального статуса. – М.:
Ин-т языкознания РАН; Волгоград: Волгогр.
гос. пед. ин-т, 1992. – 330 с.
6. Кашкин 2000: Кашкин В.Б.
Введение в теорию коммуникации. – Воронеж: Изд-во ВГТУ, 2000. – 175 с.
7. Кликс 1983: Кликс Ф.
Пробуждающееся мышление: У истоков человеческого интеллекта. – М.: «Прогресс»,
1983. – 302 с.
8. Кочкин 1999: Кочкин М.Ю.
Манипуляция в политическом дискурсе // Языковая
личность: проблемы лингвокультурологии и
функциональной семантики. – Волгоград: «Перемена», 1999. – С.29–34.
9. Лобок 1997: Лобок А.М. Антропология мифа. –
Екатеринбург: Банк культурной информации, 1997. – 688 с.
10.Лотман 1996: Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек –
текст – семиосфера – история. – М.: «Языки русской
культуры», 1996. – 464 с.
11.Матурана 1995: Матурана У.
Биология познания // Язык и интеллект. – М.: «Прогресс», 1995. – С. 95-142.
12.Почепцов 2000: Почепцов Г.Г.
Коммуникативные технологии двадцатого века. – М.: «Рефл-бук»;
Киев: «Ваклер», 2000. – 352 с.
13.Шейгал 2000: Шейгал Е.И.
Семиотика политического дискурса. – Волгоград: «Перемена», 2000. – 368 с.
14.Bourdieu 1991: Bourdieu P. Language and Symbolic Power. –
15.Lakoff 1972: Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live By. –
16.Maturana &
Varela 1987: Maturana H., Varela F. Der Baum der Erkenntnis.
Die biologische Wurzeln des
menschlichen Erkenntnis.
(El árbol del conocimiento,
1984). –
17.Maturana 1998: Maturana H. Metadesign. Instituto de Terapía Cognitiva. 1997, 1998. – http://www.inteco.cl/metadesign.htm.
18.McLuhan 1996: McLuhan M. Essential McLuhan. –
